Рай

— Как ты можешь рассуждать о чести?!

— О чем же еще мне говорить? — возразил Халил. — Мой бедный Ба, помилуй его Бог, и сеид отобрали у меня все остальное. Разве не они превратили меня в бесполезного труса, которого ты видишь перед собой? Возможно, я от природы склонен к этому или же дело в нашем образе жизни… в нашем обычае. Но она — ей они разбили сердце. За что же нам теперь держаться? Если не хочешь, чтобы я называл это честью, придумай другое имя, какое пожелаешь.

— Мне дела нет до твоей чести, — сердито ответил Юсуф. — Всего лишь пышное слово, за которым ты прячешься. Я заберу ее отсюда.

Халил улегся на свой матрас и потянулся.

— В ту ночь, когда сеид женился на ней, я был счастлив, — сказал он. — Хоть это и не было вовсе похоже на ту индийскую свадьбу, что мы видели много лет назад. Без песен, без драгоценных украшений… даже гостей не было. Зато я думал, теперь она уже не будет больше похожа на птичку в клетке, напевающую обрывки мелодий. Ты слышал иногда, как она пела по ночам? Брак смоет ее стыд, вот что я думал. Она может уйти, если захочет! А ты — кто мешал тебе уйти давным-давно? Куда же ты отправишься вместе с ней? Сеиду не придется и пальцем пошевельнуть, чтобы наказать тебя. Ты будешь проклят в глазах всех, и поделом. Преступник. Если останешься в городе — сама твоя жизнь будет в опасности. Она тебе что-то сказала? То есть — она дала какой-то зарок?

Юсуф не ответил, но чувствовал, как стихает его гнев и подступает облегчение от того, что его безоглядной решимости брошен вызов. Быть может, он не в силах ничего сделать. И хотя воспоминание об Амине, стоящей в темноте у двери сада, все еще согревало ему руки, он уже ощущал, как это воспоминание понемногу остывает, становится чем-то более благостным, драгоценным сокровищем, которое он спрячет и будет доставать в спокойную минуту.

Как смел он рассуждать о том, чтобы уехать вместе с ней? Она рассмеялась бы ему в лицо, а потом позвала бы кого-то на помощь. А потом в ее голосе зазвучала горечь: она заговорила о дяде Азизе, сказала, что живет в аду. Ее ладонь коснулась его щеки, да, ее ладонь на его щеке. И она засмеялась, когда он спросил, готова ли она покинуть дядю Азиза…

— Нет, она ничего не сказала. Она считает меня мечтателем, — ответил Юсуф после долгого молчания. Он опасался, что Халил задаст еще много вопросов, но тот лишь вздохнул и улегся спать.

Проснулся Юсуф с ощущением усталости и вины. Всю ночь, задремывая и выныривая из сна, он спорил с самим собой: следует ли оставить все как есть или же поговорить с Аминой откровенно, добиться какого-то решения. Он подумал, что она едва ли отвернется от него с презрением. Ведь она все это время следила за ним. Их жизни шли друг подле друга. И было что-то особенное в его тяге к ней: пока у него еще не появились слова, которыми он мог бы описать ей свое желание, однако он сознавал, что оно не было легкомысленным и возникло не по его произволу. Но все это пустяки по сравнению с тем, что произойдет, если она согласится. И вопреки всему он преисполнился решимости поговорить с ней. Вот что он скажет: если это ад, уходи отсюда. И позволь мне уйти с тобой. Они воспитали нас в робости и послушании, приучили уважать их, даже когда они дурно обходятся с нами. Уходи и позволь мне уйти с тобой. Мы оба застряли в пустоте, в глуши. Что может быть хуже? Там, куда мы отправимся, не будет огражденного сада с крепкими кипарисами, беспокойными кустами, плодовыми деревьями и невероятно яркими цветами. Не будет горьковатого запаха апельсиновой камеди днем и окутывающего со всех сторон густого аромата жасмина по ночам, не будет аромата зернышек граната или сладкого дыхания трав по краям сада. Не будет музыки воды, журчащей в пруду и каналах, и тихого прибежища под сенью финиковых пальм в жестокую жару середины дня. Не будет музыки для услаждения чувств. Это будет изгнание, но ведь не может оно быть хуже, чем это, здесь и сейчас? И она улыбнется и коснется его щеки, и его кожа запылает под ее ладонью. Ты мечтатель, скажет она и пообещает: они создадут собственный сад, более совершенный, чем этот.

Он не станет печалиться из-за своих родителей, сказал он себе. Не станет. Они отказались от него много лет назад, выкупая свободу для себя, а теперь он отречется от них. Если годы его плена принесли им какое-то облегчение, теперь этому придет конец, поскольку он начнет строить собственную жизнь. Когда он будет свободно странствовать по стране, возможно, он даже заглянет к ним и поблагодарит за преподанный ему суровый урок, который помог ему выйти в мир.

4

В тот день в магазине собралось много народу, и Халил выполнял свою работу с таким рвением и весельем, что улыбались даже самые мрачные покупатели. К Халилу вернулось бодрое расположение духа, говорили они. Слава Богу. Его болтовня сделалась небывало дерзкой, он почти издевался. Но реплики подавал с таким обезоруживающим дружелюбием, что никто не обижался. Что это на него нашло, спрашивали покупатели. Юсуф улыбался и слегка притрагивался к левому виску. Некоторые покупатели сами предлагали объяснение: юношеский пыл, хоть и не совсем уместный, но вполне благой и даже приятный. Пусть смеется теперь, пока жизнь не принялась за него. А может, причина в дозе гашиша? — предположил кто-то еще. Наверное, он не привык к наркотику и его ум воспламенился. Женщина, зашедшая купить две унции кокосового масла для ухода за волосами, услышав от Халила наполненную аллегориями песнь во славу массажа, поинтересовалась, не насыпал ли кто перцу на член молодому человеку. Старики на террасе наблюдали этот спектакль и весело пересмеивались. Хотя Халил старался не встречаться с ним глазами, Юсуф подмечал ликующее безумие в его мечущемся взоре и торопливо отступал с дороги.

Днем, когда наплыв покупателей пошел на спад, Халил будто напоказ отволок в угол ящик и пристроился на нем подремать. Никогда прежде он не поступал так, и Юсуф принял этот жест как еще одно проявление доходящего до исступления недовольства. Он видел, как Мзе Хамдани пошатывается под тяжестью ведер, и догадался, что старик подливает воду в пруды. Вода в ведрах плескалась, перехлестнула через край, едва старик сделал первые шаги в сторону сада, залила его стопы, земля под ногами садовника сделалась грязью. Юсуф следил за ним обиженно и ревниво, но не спешил на помощь, а старик, как всегда, был полностью сосредоточен на своем занятии и как будто не замечал юношу. Потом старик ушел, не оглянувшись, шаркая по росчисти размеренным шагом марширующей многоножки. Голос его время от времени взмывал в песнопении, слов не разобрать, казалось, слова он выпевает задом наперед.

Вечером в привычное время Юсуф пошел в дом. В последний раз, твердил он себе. Быстренько помолится за госпожу, увидит Амину, а потом… попросит ее уйти отсюда вместе с ним, если осмелится. Дверь была распахнута, он вошел, негромко окликая обитателей, возвещая о себе. Комната благоухала курениями, госпожа восседала одна, ожидая его. Он остановился у двери, не решаясь идти дальше. Госпожа с улыбкой поманила его к себе. Он видел, как нарядно она одета, в длинном платье цвета сливок переливались янтарные нити.

Она откинула шаль и подалась вперед, ближе к нему, с настойчивой потребностью. Он сделал два шага вперед и остановился, сердце громко стучало. Надо уходить. Она тихо заговорила с ним. Ее голос преисполнился чувства, улыбка смягчилась. Юсуф не вполне понимал, чего она хочет от него, но невозможно было не распознать это выражение страсти и тоски на ее лице. Она прижала руки к своей груди, потом встала. Когда ее ладонь коснулась его плеча, Юсуф задрожал. Он попятился, она последовала за ним. Он повернулся, чтобы убежать, но она ухватилась за его рубашку сзади, и он почувствовал, как ткань рвется под ее рукой. Убегая, он слышал позади ее жалобные вопли, но не оглянулся, не остановился.

— Что ты натворил? — закричал Халил, когда Юсуф пробегал мимо него по сумеречному саду. Юсуф добежал до террасы и сел. Руки и ноги онемели, собственное тело казалось омерзительным, невыносимый ужас случившегося навалился на него. Он ждал на террасе — казалось, часами, — стыд и гнев сменяли друг друга. Может быть, надо было сразу уйти, думал он, пока все не зашло так далеко, в такую грязь. Но ведь он не сделал ничего дурного. Ему навязали такой образ жизни, всем навязали такой образ жизни — позорный. Чужие интриги, ненависть, мстительность и корысть превратили самые основные добродетели в знаки обмена и торговли. Ему следовало уйти, и нет ничего проще. Уйти куда-то, где он укроется от давящих требований со всех сторон. Но он знал, что в его перемещенном сердце давно сформировался жесткий ком одиночества и, куда бы он ни пошел, одиночество пребудет с ним и сведет к праху, распылит любой малый замысел, который он попытался бы осуществить. Он мог отправиться в тот город на горе, где Хамид будет терзать его ханжескими вопросами, а Каласинга — развлекать своими фантазиями. Или же присоединиться к Хуссейну в горном убежище. Там он мог бы обрести некоторое удовлетворение. Или уйти к Чату, сделаться придворным шутом ничтожного княжества. Отправиться в Виту, разыскать мать Мохаммеда — курильщика гашиша, ту сладкую землю, которую Мохаммед утратил в своей одержимости. И всюду его спросят об отце и матери, о сестре и брате, что он принес и что надеется унести с собой. На все эти вопросы он сможет дать лишь самые уклончивые ответы. Сеид мог путешествовать по неведомым землям в облаке благоухания, вооруженный лишь мешками с побрякушками и уверенностью в своем превосходстве. Тот белый человек ничего не боялся, сидя в лесу под сенью своего флага и в окружении солдат. Но Юсуф не обладал ни флагом, ни уверенной правотой, с которой мог бы притязать на высшую почесть, и он вроде бы понимал, что известный ему тесный мирок — единственный для него доступный.

Халил вышел на него из тьмы широкими шагами, занеся руку, словно собираясь ударить.

— Я тебе говорил, что это приведет к беде, — сказал он сердито. Он рывком поставил юношу на ноги и потащил его за собой. — Пошли отсюда. Пойдем в город. Ах ты, дурак, дурак! Повторить тебе, что она говорит? Что ты набросился на нее, порвал ее одежду, словно дикий зверь, и это после того, как она столь ласково с тобой обходилась. Велит мне привести людей из города, чтобы они засвидетельствовали обвинение. Они будут бить тебя и плевать в тебя… И кто знает, что еще.

— Я не дотрагивался до нее, — сказал Юсуф.

Халил выпустил его руку и ударил его, бил снова и снова в бессильной ярости: