Подпольная империя

— Развяжите! — шепчет кто-то. — Надо ей ручки развязать и ножки.

Ручки и ножки… Какая-то старушка наклоняется над гробом и развязывает узлы. Потом она достаёт из кармана иконку и вкладывает в руки Айгуль. Наклоняется и прикасается губами ко лбу, а потом несколько раз крестит её и что-то шепчет.

Со святыми упокой…

Будничные мордовороты, получив сигнал от Цвета, накрывают гроб крышкой и вбивают четыре гвоздя. Буднично, будто трудятся в столярной мастерской. Взяв подготовленные полотенца или, не знаю, что это, они несут гроб мимо свежих могил. Бодро и даже лихо опускают его в приготовленную яму и хватаются за лопаты.

— Подождите, — останавливает их Цвет и, наклонившись, берёт в руку горсть чёрно-жёлтой, смешанной с глиной земли.

Подойдя к краю, он бросает землю вниз, и она со звонким стуком бьёт в крышку гроба. Как в барабан, думаю я, а потом, когда подходит моя очередь, повторяю то же самое. Пусть земля будет тебе пухом. Так шепчут старушки.

Могильщики бойко и бодро, словно сдают нормы ГТО, засыпают яму и прихлопывают лопатами холмик. Из него торчит деревянный крест. Сверху кладутся пластмассовые венки и живые цветы. Цветов, впрочем, немного, всего одна охапка, привезённая Цветом. Белые гвоздики.

— Поедешь на поминки? — тихонько спрашивает он, наклонившись к моему уху.

— Посижу здесь немного, — так же тихо отвечаю я.

Он кивает.

— Ладно, подтягивайся, если что. Мы в “Кавказкой кухне” будем.

— Хорошо.

Постояв немного, все уходят. А я остаюсь. Сажусь на лавочку у соседней могилы. Она, похоже, прошлогодняя. Холм провалился, металлическая пирамида сложной формы со звездой на вершине наклонилась, как пизанская башня, а вот лавочка стоит, как влитая.

Я сажусь лицом Айгуль. Сижу и смотрю. Ни о чём я не думаю, не вспоминаю моменты, не размышляю о вечности. Просто сижу, как воробей, пригревшийся на солнце. Оно движется по небу, а я даже не шевелюсь. Времени проходит довольно много. Может быть, час и, возможно я даже проваливаюсь в дремоту, потому что не замечаю, как здесь появляется человек.

Он стоит и тоже смотрит на свежую могилу, а потом поворачивается ко мне лицом. Да я уж и так знаю, кто это. Киргиз, разумеется. Мы смотрим друг на друга, а потом я снова перевожу взгляд на могилу. Если честно, я сейчас ничего к нему не испытываю — ни злости, ни ненависти, ни желания убить. Будто это и не он, а призрак чего-то несуществующего.

— Х*ли ты сюда припёрся, — хрипит он, и мне становится ясно, что, в отличие от меня, он преисполнен страстей. — Доволен? Радуешься? Смотришь на плоды рук своих? Сука!

Не хочется вступать с ним в перепалку, но я против воли начинаю заражаться его яростью. Айгуль бы это, наверное, не понравилось, но я не совершенен. Даже наоборот. Я соткан из пороков, и гнев, внезапный, разрушительный, беспощадный — одна из терзающих меня бед.

— Заткнись, — кое как сдерживаясь, говорю я. — Не тебе брызгать ядом на этой могиле. Тебе бы землю грызть да слезами умываться, а ты вон попранную справедливость изображаешь. Не хотел говорить такое на могиле Айгуль, но рано или поздно я тебя убью. Не сейчас, потом, но не сомневайся, я слов на ветер не бросаю.

Лицо его перекашивается от злобы, дикая ярость захлёстывает и заставляет дрожать. Гнев и злость получают над ним полную и безраздельную власть. Он приступает ко мне, готовясь наброситься и, возможно, кто его разберёт, впиться зубами мне в горло.

Глядя на это, я совершенно не испытываю беспокойства. Я испытываю воздушную лёгкость, вдруг наполняющую моё тело. И я вижу будущее. Пусть не очень далеко, всего на несколько мгновений вперёд, но всё же вижу.