Медвежий угол

– Я… не имел в виду… – начал было Суне, но пригнулся, уворачиваясь от следующей затрещины.

– Не смей меня перебивать! Проклятые кобели! Это ВЫ во всем виноваты! Религия не воюет, оружие не убивает, а ты уясни себе раз и навсегда, что хоккей никогда никого не насиловал! Знаешь, кто все это делает? Воюет, убивает и насилует?

Суне откашлялся.

– Мужики?

– МУЖИКИ! Вечно эти проклятые мужики!

Суне поежился. Щенок пристыженно заполз в угол. Рамона тщательно поправила прическу, опустошила свой стакан, мысленно признавая, что не такая уж это сложная вещь, пригласить человека на кофе.

Потом подлила еще виски – себе и Суне, дала псу кусок салями, обошла стойку и уселась рядом со стариком. Глубоко вздохнув, признала:

– Я тоже скучаю по Хольгеру. А знаешь, что бы он сказал, будь он с нами?

– Нет.

– Что мы с тобой сами знаем, что правильно. Так что ему и не нужно нам это говорить.

Суне улыбнулся:

– Самовлюбленный мерзавец. Всегда был таким.

– Ага.

В другой части города Закариас незаметно, никого не разбудив, вышел из дома. С рюкзаком за спиной и ведром в руке. С наушниками в ушах и музыкой во всем теле. Сегодня ему исполнилось шестнадцать, и всю его жизнь его гнобили и преследовали. За все. За наружность и внутренность, за выговор, за адрес. Везде. В школе, в раздевалке, в сети. В конце концов человек истончается – этого так просто не увидишь, потому что те, кто окружают затравленного ребенка, думают, что он привык. Никогда, к этому нельзя привыкнуть никогда. Ты все время горишь. Только никто не знает, какой длины твой бикфордов шнур, даже ты сам. С девяти или десяти лет Закариас планировал самоубийство.

Жанетт проснулась оттого, что брат разговаривал по телефону. Снова сработала сигнализация. Сонная и злая, она поехала в школу. Обошла все здание с карманным фонариком, но ничего не нашла. И уже махнула брату, чтобы прекращал поиски, наверно, это снова снег попал на сенсор, но в следующую секунду вступила во что-то мокрое.

Второй охотник в Бьорнстаде отмывал от крови кузов ржавого пикапа. Ана с отцом всю ночь шли по следу, пока не нашли тяжелораненого зверя на лежке, он ушел глубоко в лес, в самую тьму. Они умертвили его гуманно и безболезненно. Ана натянула брезент на кузов и, забрав из кабины ружья, проверила их привычной рукой бывалого охотника.

На улице несколько мальчиков лет семи-восьми играли в хоккей. Сосед, восьмидесятилетий старик, стоял у своего почтового ящика. Из-за ревматизма каждое движение давалось ему с такой мукой, что казалось, будто он тащит на себе невидимые скалы. Он потянулся за газетой и пошел обратно в дом, но вдруг остановился и посмотрел на Ану. Всю жизнь, сколько Ана себя помнит, они жили по соседству, еще несколько лет назад старик охотился с ее отцом, а когда она была маленькая, угощал самодельной карамелью. Никто из них не произнес ни слова, старик только презрительно сплюнул под ноги. А войдя в дом, так сильно хлопнул дверью, что висевший над ней зеленый флажок с медведем заколыхался.

Мальчишки, игравшие в хоккей, подняли головы и уставились на Ану. На одном был свитер с номером девять. По выражениям лиц было понятно, о чем говорят у них дома. Другой мальчик плюнул перед собой. Потом все отвернулись.

Отец подошел, положил руку на плечо Аны и почувствовал дрожь, словно дочь вот-вот не то закричит, не то заплачет.

Почти половину своей жизни Закариас готовился свести с ней счеты. Раз за разом продумывал детали. Такое место, чтобы они увидели. Чтобы потом с этим жили. «Это вы сделали». Ничего особенного не понадобится. Веревка, кое-какие инструменты, подставка для ног. Хорошо бы табуретка, но перевернутое ведро тоже сойдет. Его он держал в руке. Все остальное сложил в рюкзак.