Старуха вздохнула:
– Не из лучших. Не из худших.
Беньи повернулся к выходу:
– Я вынесу мусор. Увидимся завтра вечером.
Но Рамона схватила его за руку и прошептала:
– Беньямин, тебе не обязательно быть, как он. У тебя его глаза, но я верю – ты можешь стать другим.
Беньи расплакался перед ней, и ему не было стыдно.
На следующее утро, довольно рано, Элизабет Цаккель просунула голову в дверь кабинета Петера Андерсона. Петер сражался с кофемашиной. Цаккель наблюдала. Петер нажал какую-то кнопку, из брюха машины полилась коричневая жижа; Петер в панике нажал на все кнопки сразу, одновременно с поразительной, акробатической точностью протянув руку за бумажным полотенцем. Машину он при этом удерживал ногой.
– И меня еще считают странной из-за того, что я НЕ пью кофе… – заметила Цаккель.
Петер поднял глаза. Он как раз исполнял па из современного хореографического прочтения уборки в офисе, сопровождая выступление словами, которые Цаккель – с полным на то основанием – полагала совершенно чуждыми его лексикону.
– Едр… перемать… как же меня зае…
– Может, мне попозже зайти? – осведомилась Цаккель.
– Нет… нет… я… эта, мм, машина, просто сил моих нет, но… мне ее подарила дочь! – смущенно признался Петер.
Цаккель никак не отреагировала на это сообщение.
– Я зайду позже, – решила она.
– Нет! Я… извините… что вы хотели? Вам зарплату задержали? – озаботился Петер.
– Я насчет веревки, – сказала Цаккель, но Петер уже завел оправдательную речь:
– Новый спонсор… договор еще не… переговоры пока не завершились. Но зарплату все получат уже сейчас!
Он промокнул потный лоб. Цаккель гнула свое:
– Я не насчет зарплаты. Я насчет веревки.