Опасная тропа

Полная луна на синем небе была насмешливо обнажена и похожа на только что извлеченный из кари-печи чурек. Не молочно-белая луна, как обычно, а румяная. Разгулялась она на синем куполе, усыпанном звездами, как пастушка на лугу, пасущая козлят. А звезды, казалось, перемигивались между собой, будто строили глазки, исподлобья поглядывали на хозяйку и вели немую беседу, а может быть, и не немую, только мы еще не слышим их и не можем разгадать их таинственную речь. Четкие длинные тени легли от всего в ауле. На узких улочках было темно, мы шли, чутьем угадывая в темноте тропу и шаткие каменные ступеньки. Эти кривые спуски и проходы с детства нам знакомы, и потому мы можем преодолевать их и с закрытыми глазами. Разбухающая в ущелье Мельника белая пелена тумана медленно поднималась вверх, к аулу, и отдавала приятной прохладой.

НЕ ДЕЛАЙ ТО, ЧТО ТЕБЕ НЕ ПРИСУЩЕ

У жителей аула Уя-Дуя есть одна характерная и даже похвальная черта — участие к человеку, способность всегда хранить в душе желание быть полезным другому, если, конечно, не брать в счет нашего завмага. Доброте и участию учат не в школе, а дома, от старших к младшим передается это; можно сказать, с молоком матери люди впитывают в себя. У людей эта черта словно растворена в крови и отдается с каждым ударом сердца. Разве не об этом свидетельствовал разговор с Сирханом и Али-Булатом, когда они высказывали желание помочь мне всем миром, если я решусь начать строить себе новый дом в новом поселке? Не бывает так, утверждают они, чтоб человек был рад сам по себе, такая радость — это все равно, что незасеянное поле. А на таком поле ничего путного не вырастет. Радость становится поистине радостью человека тогда, когда он ею поделится с другими. И когда лучи этого тепла вернутся к человеку и осветят его душу, согреют — вот тогда эта радость по-настоящему оборачивается человеческой радостью. Ты когда-нибудь осушал поцелуями чьи-либо глаза, глаза любимой, жены, родной матери, ты помог соседу в трудное время, поделился с ним добром?.. Ты сделай это, и ты почувствуешь себя человеком, испытаешь ни с чем не сравнимое удовлетворение, и на душе у тебя станет так легко, так светло от одного сознания, что ты оказался полезным.

И зло, говорят уядуйинцы, — тоже бумеранг, оно обязательно вернется и коснется того, кто его творит. Как в том случае, о котором рассказывают на гудекане.

Чтоб насолить соседу своему, Али-Хужа ночью выбрался из сакли, поднялся на крышу сакли Хужа-Али и накрыл дымоход тяжелым камнем. Хужа-Али подумал: наверное, подул сильный ветер и поэтому печь стала дымить. Вышел в лунную ночь — никакого ветра. По шаткой лестнице поднялся на крышу и видит на железной трубе тяжелый камень. И, конечно, тут же догадался, чьих рук это дело. Он спустился на веранду с этим камнем, завернул его в платок и через перегородку на веранде позвал жену соседа:

— Прости, соседка, что беспокою в поздний час, — сказал он ей, — но совесть не дает мне покоя. Я давно должен был отдать долг твоему мужу. Возьми, пожалуйста, и непременно скажи ему: «Большое спасибо!». Только осторожно, вещь тяжелая.

Обрадованная соседка берет с трудом узелок и поспешно уходит, лелея в душе надежду обнаружить в узелке что-то дорогое.

— Смотри… — говорит она мужу.

— Что это? — полюбопытствовал Али-Хужа.

— Сосед долг вернул.

Муж схватил из рук жены узелок, но не учел, что он такой тяжелый, выронил на собственную ногу, раздробил большой палец. Вскрикнув и схватив больную ногу, стал подпрыгивать на здоровой ноге и приговаривать:

— Проклятье! Какой тяжелый долг!

День сегодня выдался пасмурный, туман заползает за пазуху. Ветер играет с туманом, разрывая его на лоскутки. Вот налетел ветер и зашумел в макушках деревьев, пронесся по дороге, закружив пыль, побежал по цветущему лугу, волнисто засвистел в траве. Над белой пеленой лежащего в углублении тумана поднимаются серые султаны, и их срывает ветер, гонит прочь перед собой, и уносятся они, резвясь и играя.

Я спустился в тумане по тропе, чтоб сократить дорогу, и выбрался на другом склоне, на том самом месте, где Сирхан построил для сына дом. Здесь тумана уже не было. В такую рань перед этим домом возился со своей новой машиной Усман, чистил ее от грязи. Машину словно окунали в вязкое болото — она вся была в грязи. Но постепенно под тряпкой, что в руке Усмана, она обретала первоначальный блеск.

— Доброе утро! — говорю я, поравнявшись с Усманом.

— О, это ты, Мубарак, доброе утро, — даже встрепенулся он. — Так рано?

— Да, надо цемент подвезти, песок, гравий к бетономешалке… Сегодня у меня последний день на стройке.

Красивая была машина, оранжевая, отливающая перламутром. Я бы ни за что не смог водить в горах машину, на равнине еще кое-как, а здесь столько поворотов, крутых подъемов, и всю дорогу приходится манипулировать руками и ногами. Смотрю на Усмана — узнаю и не узнаю его: без усов он совсем как наивный мальчишка. И надо же такое… усы, оказывается, могут совершенно изменить внешность человека.

— Ты что, уже ночуешь здесь, в новом доме? — спрашиваю я у него, показывая на огромный, добротно построенный дом, с ажурными дымовиками и такими же украшенными верхами водосточных труб. Дом хороший, но не такой, как этот приметный, своеобразный, так называемый образцовый, типовой. Стены, правда, гладкие, камни клали, прежде выровняв их напильником, даже раствора не видно, так гладко подогнаны они друг к другу. То там то здесь в стену вделаны резные узорчатые камни, на которых рельефно изображены то газель, то барс, а то и танцующая пара. Этот обычай у горцев сохранился еще, видимо, со времен культуры сасанидов. Я и не заметил, как в это время рядом оказалась Меседу с узелком в руке.

— Усман, дила — урши — сын мой, я тебе завтрак — беркеси принесла. Здравствуй — салам, Мубарак. Садитесь, поешьте, хватит вам обоим, — проговорила она, положив узелок и поправляя на голове белую накидку.