Опасная тропа

«Привет тебе из аула Шилаги! Думаю, ты простишь мне, что в первом же письме, с первых же слов я обращаюсь на ты. Это потому, что отец всегда говорил: у горцев не принято обращаться на «вы». Да и мне кажется — это отдаляет человека, холодит душу, а «ты» — проще и куда ближе к тем чувствам, которые хочется выразить. Я знаю: ты намного старше. Пусть, пусть, и тысячу раз пусть! Если, кто хочет осудить меня, пусть осуждает, если кто хочет понять — поймет. Если бы я могла не написать этого письма, не написала бы, нет. Как мучительно было для меня его начать. Не сумасбродство ли это глупой девчонки? Да-да, так иногда меня называет отец, но в этом слове, как произносит его отец, я дурного не замечала, наоборот, в этом слове улавливается нежность, с какой он всегда обращается ко мне. Ничего не могу с собой поделать, хожу-брожу, как завороженная, будто сама себе вдруг приснилась. Никогда и никому не писала я писем, если не говорить о записках, которые я бросала подружкам на уроках в школе, за что часто оказывалась за дверью. Особенно учитель математики усердствовал. Его, длиннющего и худющего, мальчишки называют «перпендикуляром». Вот он терпеть меня не может и чуть что — просит выйти из класса, а я выхожу, гордо вскинув голову, будто победила в соревновании и должна подняться на пьедестал почета. Меня называют избалованной. Что ж, может быть, они правы. Но меня это ничуть не трогает. В одном признаюсь — люблю, чтоб меня замечали. Хуже, когда ты никому не нужен и никто тебя не замечает. Тут недолго и засомневаться, а живешь ли ты вообще? Да и не заметить меня невозможно. Однажды девочке, сидящей впереди, я за воротник засунула живого лягушонка. Разве можно не заметить холодную лягушку на горячем теле? Ой, что было, такой переполох, что я сама испугалась, а она (это была Исфаги из Танта, которая ходила, не стесняясь никого, в брюках) чуть не упала в обморок. В тот день я убежала из школы и долго боялась идти домой. Мне повезло: когда я вернулась вечером домой, отец был занят с кунаками, а кунаки у нас чуть не каждый день, просто не дом, а караван-сарай. Так что ему было не до меня.

Нашей учительнице по истории Марии Павловне в ящик стола я подложила шкурку змеи. Тогда мне от отца здорово досталось, выпорол он меня как мальчишку, а мне было так стыдно, так обидно, так больно, что ревела я три дня и три ночи… пока отец не пожалел. Вот какая я!

Разве избалованная? По-моему, просто живая и непоседливая. Пишу тебе, сама знаю, что не то, а пишу. Зачем тебе знать, что отец меня выпорол, а потом пожалел? Зачем про лягушонка пишу? А сколько у меня на душе такого, что хочется излить на бумаге, но не могу собраться с мыслями… Никому и никогда в жизни не писала я писем. Родители дали мне впечатлительное, увлекающееся сердце, своим чрезмерным вниманием и заботой они породили во мне своеволие и даже некоторый эгоизм, самонадеянность и веру в то, что все сойдет с рук. Может быть, это плохо? Не знаю, из четырех сестер я самая старшая, и потому любовь отца ко мне сильней, а родных братьев у меня нет, хотя двоюродных очень много, их даже перечислить не могу. Вот опять написала не о том! Ну при чем тут двоюродные братья? Очень хочу, чтоб ты ответил… и не отвергал меня. А пишет тебе шилагинская девушка Цуэри. Не знаю, помнишь ли ты меня? Хочется верить, что помнишь, потому что видела тебя не только в больничной палате, где лежал мой отец. Судьба, видимо, свела нас там, чтоб я могла еще раз встретиться с тобой, но если помнишь, мы встречались и раньше. Я училась в девятом классе, когда ты приезжал в школу на встречу… Не знаю, ждал ли тебя в школе кто-нибудь с таким нетерпением, как я. Ведь это я предложила послать тебе от школы приглашение, подняла этот вопрос в комитете комсомола. И ты приехал! В тот вечер шел дождь, но я ждала тебя на углу школы вся мокрая, в легком платьице, с непокрытой головой. Ты увидел меня и почему-то смутился, тебя окружили учителя и комсомольцы, вышедшие встретить поэта… А я тогда подумала: вот будет здорово, если он скинет плащ и набросит на мои плечи. Но этого не случилось, а мне так хотелось твоей заботы твоего внимания. Я сидела во втором ряду, когда ты говорил о литературе, о книгах, но до меня ничего не доходило. Как завороженная, смотрела на тебя, и ты не раз ловил мой взгляд, и мне казалось, читал мои мысли.

А когда ты писал автографы, с книгой я протянула тебе и открытку с твоим портретом, ни у кого ее не было, и так ты странно заглянул мне в глаза и спросил:

— Как тебя зовут?

— Цуэри! — сказала за меня моя зловредная подруга Исфаги.

Я-то знаю, догадываюсь, почему ты об этом спросил, ты, видимо, не хотел, чтоб другие знали о том, что мы знали друг друга и раньше.

— Хочу от нее самой услышать… — сказал ты и так тепло улыбнулся, что щеки мои загорелись.

— Ну, скажи свое имя… — просили подруги, которым не терпелось, чтоб ты обратил и на них внимание.

— Он знает мое имя! — сказала я.

— Цуэри тебя звать, да?

— Да.

— Красивое имя, — сказал ты и написал на открытке: «Ты прекрасна, как и имя твое. Желаю тебе, девочка моя шилагинская, большого счастья в жизни». А как мне хотелось, чтобы ты дополнил надпись словами: «Ты достойна быть счастливой, но будешь такой только с мной».

Но ты просто подписал, как и всем. И все равно передо мной ты! Твои глаза будто спрашивают:

— Чего же ты хочешь, девочка моя шилагинская?

Я только сейчас заметила, что ты написал не просто «девочка шилагинская», а «девочка моя шилагинская». Как раньше я этого не заметила! Слово «моя» вдруг согрело меня, вдохнуло новые силы и уверенность. А ты смотришь с портрета и будто хочешь сказать с сожалением: «Я женатый, девочка моя, у меня есть дети…»

— Ну и что же? — готово вырваться из глубины моего сердца. — Пусть ты женат, пусть есть дети… я уже знаю об этом. Пусть у тебя семья, разве я не имею права любить тебя? Мне совсем, совсем не стыдно тебе это сказать. От тебя я ничего не требую: можешь любить свою жену, своих детей, но как хочется, чтобы ты и меня любил. Знаю, ты можешь сказать: «Что это за вздорная, взбалмошная девчонка, о чем она говорит?! И вообще, нормальная ли она?» Да, я стала такой от любви к тебе. Если сошла с ума, то по твоей вине. Ты можешь посмеяться надо мной, можешь прочитать вслух письмо друзьям. Пожалуйста, если это доставит тебе удовольствие! А я ничего не могу поделать с собой с тех пор, как в моей жизни появился ты. Думала, это пройдет, но не тут-то было! Я схожу с ума, не могу о тебе не думать! Ты сказал «девочка моя шилагинская», да, я твоя, твоя…

И вот этим летом я рассталась со школой, теперь хочу поступить в институт, мечтаю жить в городе, где живешь ты, чтобы видеть тебя, слышать…

Я из селения звонила тебе, но сама молчала и слушала твой голос, замирая от счастья. А когда возмущалась телефонистка и вслед за ней ты, я клала трубку, но ощущение счастья оставалось надолго со мной. Чудная я, правда? Но другой быть не могу и не хочу. Прошу, посоветуй, в какой институт мне поступать, может быть, в университет? Хотя я и троечница, но верю, что смогу поступить. А если не смогу, тоже не беда, из города никуда не уеду, останусь работать хоть уборщицей, рабочей — все равно, только бы с тобой быть рядом. Я боюсь только одного, — вдруг ты не захочешь меня видеть, не захочешь со мной говорить? Тогда я буду совсем одинокой в городе. Хотя бы скорей прошли дни, нет сил жить без тебя! Как я надеялась, как ждала, что ты вдруг появишься на нашем выпуском вечере! Ведь могло же произойти чудо хоть раз в жизни? Но и этого не случилось, напрасно ждала тебя, напрасно надела самое нарядное платье, сшитое для выпускного вечера…

Сколько радости было у всех, только не у меня. Рассвет всем классом встречали на вершине горы, где, как рассказывают, некогда раскинул шатер сын шемахинского хана, который во сне влюбился в девушку, что жила в наших горах. Говорят, и она была шилагинка.