Осман оказался предусмотрительным — он попросил Сашу написать письмо родителям. Она ни словом не обмолвилась о том, с какой целью едут гости — стыдно ей было, но написала, чтобы встретили их с честью, написала о бригаде, о подругах… Все и обо всем написала она, но легко было уловить радость в ее письме, читалась она меж строк, и никому, кроме родителей, письмо это не предназначалось…
Доехали сваты до Москвы, и грешно было бы не остановиться, не побывать два-три дня в столице, походить, посмотреть город. Да и дела были — костюм жениху купить, платье и туфли невесте. Последнее вызвало долгие споры — Осман считал, что рановато об этом думать, неизвестно, как встретят их родители девушки. Однако дядя Айдамира, Хасбулат, не только уговорил Османа, но успел и себе гимнастерку новую купить в военторге, обновить орденские планки — как-никак три ордена и еще медали принес он с войны. И когда спрашивали, за какие подвиги получил он эти награды, у Хасбулата один был ответ: «За то, что воевал, как мужчина!» Достойный ответ, но Айдамир почему-то сердился. «Неужели, — думал он, — когда будут сватать Сашу, родители будут учитывать дядины заслуги?»
Когда сели в поезд до Канаша, тревога отца передалась и дяде, и Айдамиру. Как их встретят родные девушки? А что, если отец ее скажет, что не для того он посылал свою дочь в Дагестан, чтобы она выходила там замуж, и здесь немало парней, посылал, чтобы помочь людям в беде… и придется им тогда вернуться с позором…
Айдамир же, слушая однообразный стук колес на стыках, повторял одно: «Все равно! Все равно!» И что означали эти слова, не трудно было догадаться по разгоравшемуся на его скулах румянцу: «Все равно — нет без нее жизни! Все равно — не отступлюсь!..»
А дядя Хасбулат успокаивал не только племянника и Османа, но и себя подбадривал. «Я не такие крепости брал!» — то и дело говорил он, лежа на нижней полке и рассматривая московский журнал.
Но когда они шли уже по незнакомому Канашу, сверяясь с адресом, расспрашивая встречных, дядя заметно приуныл, даже упрекнул племянника: «Не мог в нашу девушку влюбиться, мало их, что ли… Тоже мне, мужчина… И зачем я-то в такую даль потащился?!»
Наконец подошли они к аккуратному коричневому домику с палисадником. Подошли и растерялись, застыли в нерешительности. Во всем чувствовалась хозяйская рука — сирень и рябина росли в палисаднике, круглая клумба с какими-то яркими цветами была обложена кирпичом, и кирпичи были побелены известкой, стояли наклонно, в зубчик; кирпичная же дорожка вела к столу под раскидистой яблоней и дальше, в глубину сада, и посередине стола сверкал большой самовар — видно, хозяева теплые летние вечера проводят здесь за чаем…
— Ну вот, приехали, — первым заговорил Хасбулат, и скорее сожаление слышалось в его голосе, чем радость.
— Да, приехали, — смущенно проговорил и Осман. — Пошли, что ли?
— Вот что, вы идите, а я потом… похожу тут… — Хасбулат одернул новую гимнастерку и посмотрел на Османа, будто хотел сказать: «Ты отец, а это твой сын, ты и решай свои дела».
— Как так, Хасбулат!..
И они заспорили, кому идти первому — дяде ли, отцу ли, и как велит обычай поступать в таких случаях…
— Эх, дядя! «Я не такие крепости брал!» — только и сказал Айдамир укоризненно.
— А что? Да, брал и не такие! Чего стоим, пойдем все вместе!
И они вошли в калитку. Расхрабрившийся Хасбулат поднялся на крыльцо и постучал в дверь. Никто не ответил, и он облегченно вздохнул, посмотрел на часы. И смело пошел под яблоню, поставил чемодан, сам уселся на скамейку, потрогал ладонью самовар — он был еще горячий, и чашки с блюдцами стояли рядом, и конфеты были в тарелке.
— Идите! Что лучше крепкого чая может быть с дороги! Садитесь, будьте как дома!
Он налил себе чаю и хотел уже отхлебнуть, но тут же поперхнулся, вскочил — увидел подходившего из сада человека в расстегнутом военном кителе со значками и колодками в четыре ряда.
И чуть не вырвалось у Хасбулата: «По вашему приказанию…»
По стойке «смирно» стоял Хасбулат.
— Здравствуйте, чем могу… — полковник — три звезды на погонах! — застегивал китель. — Постой-постой… — Достал и надел очки, всматриваясь. И вдруг в радостной улыбке разошлись губы. — Постой, ты…