– Не стоит надо мной смеяться.
Близится суббота, базарный день.
– Торговать будем? – спрашивает он у Люси.
Та пожимает плечами.
– Решай сам, – говорит она.
Он решает не торговать.
Он не спрашивает ее о причинах; на самом-то деле он испытывает облегчение.
Приготовления к празднику Петраса начинаются в субботу пополудни – с появления полудюжины крепкого сложения женщин, разряженных, по его понятиям, как для церкви. За конюшнями разводят огонь, и скоро ветерок приносит оттуда смрад варящихся потрохов, из чего он заключает, что дело сделано, два дела, что все кончено.
Должен ли он скорбеть? Правильно ли это – скорбеть о смерти существ, которые сами не скорбят друг о друге? Заглянув в свое сердце, он находит там лишь невнятную грусть.
Слишком близко, думает он, мы живем слишком близко от Петраса. Это все равно что делить кров с чужими людьми – общие звуки, общие запахи.
Он стучит в дверь Люси.
– Прогуляться не хочешь? – спрашивает он.
– Спасибо, нет. Возьми Кэти.
Он берет с собой бульдожиху, но та настолько неповоротлива и нетороплива, что он в приступе раздражения гонит ее обратно на ферму и в одиночестве проделывает восьмикилометровую петлю, шагая быстро, стараясь как следует вымотаться.
В пять начинают прибывать гости – на своих машинах, в такси, пешком. Он наблюдает за ними из-за кухонной занавески. Большинство примерно одних с хозяином лет, степенные, солидные люди. Одна старуха становится причиной особенной суеты: Петрас, облачившийся в синий костюм и безвкусную розовую рубашку, проходит весь подъездной путь, чтобы поздороваться с ней.
Гости помоложе появляются уже в темноте. Ветерок доносит приглушенный шум разговоров, смех, музыку – музыку, связанную для него с Йоханнесбургом времен его молодости. Вполне терпимо, думает он, и даже вполне приятно.
– Пора, – говорит Люси. – Ты идешь?
Вид у нее непривычный – платье до колен, высокие каблуки, ожерелье из раскрашенных деревянных бусин и такие же серьги. Он не уверен, что общее впечатление ему так уж по душе.
– Ладно, пошли. Я готов.
– Костюма ты с собой не привез?