Мы привыкли к тому, что Распятие – главный символ христианства, и нам трудно осознать, что в таком качестве этот образ утвердился в христианском искусстве далеко не сразу. На ранних этапах он практически не встречался, древнейший известный пример – панно на резных дверях базилики Санта-Сабина в Риме, помещенное где-то в углу и почти незаметное для зрителя. Объясняется все просто: в период становления Церковь остро нуждалась в притоке вновь обращенных, а с этой точки зрения Распятие – сюжет не слишком привлекательный. Вот почему в раннехристианском искусстве упор делается на чудесах, исцелениях и разных обнадеживающих догматах вероучения, таких как Воскресение и Вознесение. Распятие на дверях Санта-Сабины не только малозаметно, но и маловыразительно. Немногие сохранившиеся образы Распятия времен раннего христианства даже не пытаются воздействовать на эмоции зрителя. Только в X веке, этой пренебрежительно отринутой нами главе европейской истории, Распятие превратилось в экспрессивный, взывающий к состраданию символ веры. Начиная с большого креста, изготовленного по указанию кёльнского архиепископа Геро, фигура распятого Спасителя обрела всем знакомые иконографические черты: широко раскинутые руки, поникшая голова, характерный изгиб тела.
В X веке люди не только прониклись сочувствием к физическим крестным мукам Христа – они уже были способны претворить сочувствие в ритуал. В оттоновской книжной миниатюре и резной кости впервые в западно-христианском искусстве раскрывается символическое значение литургии. В Евангелии аббатисы Уты мы наблюдаем поистине ориентальную роскошь декора, которая, по мнению иллюминатора и заказчика, пристала церковному ритуалу. Примечательна также теологическая содержательность изобилующих деталями миниатюр «кодекса Уты». Такой подход к оформлению возможен только в условиях уверенной в своей силе, победоносной Церкви. На резной пластине того же времени, служившей крышкой книжного оклада, мы видим торжественные, колонноподобные фигуры клириков, распевающих псалмы и служащих мессу, – так и хочется назвать их
Все эти дышащие уверенностью произведения доказывают, что к концу X века в Европе утвердилась новая власть, более могущественная, нежели власть любого короля или императора: Церковь. Если бы обычного человека той эпохи спросили, из какой он страны, он не понял бы вопроса; а вот на вопрос, из какой он епархии, ответил бы не раздумывая. Церковь играла не только организующую, но и гуманизирующую роль. Глядя на работы художников эпохи Оттоновского возрождения – резную кость или великолепные бронзовые двери, отлитые в начале XI века по заказу епископа Бернварда Хильдесхаймского, – я вспоминаю знаменитые строки Вергилия, великого связного между мирами Античности и Средневековья. Согласно его «Энеиде», буря прибила корабли Энея к незнакомому берегу, и чудом спасшийся герой подозревает, что попал в варварскую страну. Оглядевшись вокруг, он видит искусные рельефы, повествующие о недавних трагических событиях, и в изумлении произносит: «Слезы – в природе вещей, повсюду трогает души смертных удел»[18].
Человек уже не обезличенный
2. Великое потепление
В истории человечества случались периоды, когда по тем или иным причинам наша планета разогревалась – становилась более радиоактивной… Я не собираюсь выдвигать здесь научную гипотезу, но факт есть факт: за время своего существования человек раза три-четыре совершал эволюционный скачок, немыслимый в отсутствие исключительно благоприятных внешних условий. Один такой скачок произошел около 3000 года до н. э., когда внезапно возникла цивилизация – не только в Египте и Месопотамии (Двуречье), но и в долине реки Инд. Второй пришелся на конец VI века до н. э., когда не только свершилось чудо Ионии и Греции (небывалый расцвет философии, науки, искусства, поэзии, который и в последующие две тысячи лет оставался недосягаемой вершиной), но и чудо духовного просвещения в Индии, которое по сей день не знает себе равных. Третий датируется примерно 1110 годом. Тогда перемены затронули, кажется, весь мир, но самые глубокие и разительные произошли в Западной Европе – где были всего нужнее. (На ум невольно приходит сравнение с российской «оттепелью».) Какую бы сторону жизни мы ни взяли – людские деяния, философию, общественное устройство, развитие технологий, – мы видим невероятный всплеск энергии, интенсификацию бытия. Римские папы, императоры, короли, епископы, святые, ученые, мыслители той эпохи были сродни исполинам, а исторические эпизоды – вспомним Каносское унижение Генриха IV, призыв папы Урбана к Первому крестовому походу, историю Абеляра и Элоизы, мученическую смерть святого Томаса Бекета – обретали эпическое величие, превращаясь во вневременные символы, которые и сегодня волнуют наши сердца.
Да, мы и сегодня можем наблюдать свидетельства тогдашних героических усилий, энергии, уверенности, силы воли и силы мысли. Несмотря на всю нашу механизацию и всеохватность современного материализма, Даремский собор и сегодня остается впечатляющим сооружением, а восточная часть Кентерберийского собора по-прежнему изумляет величием и сложностью архитектурного решения. А ведь эти упорядоченные каменные горы выросли из кучки деревянных построек! Такая мысль посещает каждого, кто наделен хоть каким-то историческим воображением. Но далеко не каждый осознает, насколько стремительно все произошло – в пределах одной человеческой жизни. Еще более невероятной перемене подверглась скульптура. Одна из немногих дошедших до нас церквей, построенных ранее 1000 года (с которым тогда были связаны апокалипсические страхи), находится в Турню (Франция)[19]. Архитектура ее проста, но внушительна, скульптура же откровенно примитивна и лишена даже варварской живой экспрессии. Пройдет еще полвека, прежде чем в скульптуре появится стилистическая и ритмическая определенность, знаменующая наступление великой эпохи в искусстве. И тогда все мастерство, изобретательность, чувство драмы, прежде находившие выражение в небольших, легко перевозимых с места на место изделиях ювелиров и резчиков по кости, вдруг явят себя в новом, монументальном масштабе.
Перемены такого рода подразумевают новые социальные и интеллектуальные условия. Подразумевают достаток, стабильность, технические навыки, но прежде всего – уверенность в своей способности реализовать долгосрочный проект. Откуда все это внезапно возникло в Европе? Ответов множество, но есть один, самый главный: торжество Церкви. Можно сказать, что западная цивилизация, по сути, создана Церковью. Говоря так, я не имею в виду Церковь как вместилище христианской истины и христианского духовного опыта – я имею в виду восприятие Церкви в XII веке: Церковь как власть – Экклесия, восседающая на троне подобно императрице.
Церковь обладала могуществом по ряду причин, носящих форму отрицания: она не страдала многими недостатками феодализма, не подчинялась законам о разделе наследства. Следовательно, она могла сохранять и приумножать свое имущество. Но были и другие причины, выступающие в утвердительной форме. Для образованных людей принять священный сан считалось нормальным и естественным, поскольку это открывало путь наверх, и тот, кто был никем, мог стать влиятельнейшим человеком. Несмотря на то что многие епископы и аббаты происходили из королевских и княжеских родов, Церковь строилась на демократических основах, а значит, большую роль в карьере играли личные качества – административные или дипломатические способности, да и просто ум. Кроме того, Церковь всегда была интернациональна. Эта по преимуществу монашеская организация подчинялась уставу святого Бенедикта, а вовсе не правилам, регламентировавшим жизнь мирян на той или иной территории. Выдающиеся деятели Церкви XI–XII веков были уроженцами самых разных уголков Европы. Архиепископ Кентерберийский Ансельм начал свой путь в родной Аосте, откуда перебрался в Нормандию, а после в Англию; такой же путь, только из Павии, проделал и его предшественник, тоже ломбардец, – Ланфранк. В этот список можно включить почти всех видных иерархов раннего Средневековья. Сегодня вы не встретите ничего подобного ни в Церкви, ни в политике: нельзя представить, чтобы кентерберийский престол занял итальянец, которого сменил бы… другой итальянец! Сегодня такое возможно – и нередко наблюдается – в сфере науки. Отсюда следует простой вывод: там, где развитие теории и практики имеет для нас первостепенное значение, принцип интернационализма никем не оспаривается.
Если говорить об интеллектуально-эмоциональной жизни людей, не связанной только с удовлетворением насущных потребностей, то вдохновляющим и направляющим началом в XII веке безусловно была Церковь. Мне представляется, что люди в массе своей жили замкнуто и однообразно, а смена ритма диктовалась календарем – один месяц отводился для одних работ, другой для других. Значительная часть года проходила в потемках и тесноте. Вообразите, что испытывали тогдашние люди при виде немыслимой красоты, о которой мы можем лишь догадываться по сохранившимся фрагментам, – что они испытывали, входя под своды богатых монастырей или соборов!
Новые просторы, открывшиеся для человеческого духа, впервые обрели зримую форму в аббатстве Клюни. Основано оно было еще в X веке, но расцвета достигло при Гуго Семюрском, возглавлявшем аббатство на протяжении 60 лет, с 1049 по 1109 год. Клюни при нем – это уже не только самый большой храм в Европе, не только огромный комплекс монастырских строений, но разветвленная организация и влиятельная сила, по большей части благотворная, в церковной политике. В XIX веке монастырский храм был разрушен, повторив участь древнеримских сооружений: его использовали как каменоломню. Частично сохранился только южный рукав трансепта да фрагменты скульптурного убранства. О былом великолепии позволяют судить многочисленные описания. Известно, что длина базилики составляла 415 футов, а ширина 118 футов (это размеры большого собора) и что в праздничные дни стены украшались шпалерами. Полы были мозаичные, наподобие римских, с фигурными композициями. Среди храмовых сокровищ Клюни наибольшего удивления достоин позолоченный бронзовый семисвечник – бесспорный шедевр искусства литья даже по нынешним меркам, учитывая, что высота его «ствола» без учета «ветвей» равнялась 18 футам. Вот и верьте после этого тем, кто пытается убедить нас, будто бы все представления и институции раннего Средневековья обусловлены технической отсталостью! Ни подлинных сокровищ Клюни, ни даже их аналогов почти не сохранилось – ни шпалер, ни фигурных мозаичных полов (за исключением полов в соборе Таранто), только несколько более поздних и скромных по размеру светильников. Один, изготовленный для Глостерского собора, тоже невелик (высотой всего 18 дюймов), но, глядя на его затейливый декор, можно представить, каково было бы впечатление, вырасти он до 18 футов! Нет сомнений в том, что легендарный семисвечник – ярчайший пример клюнийского великолепия.
Тот первый мощный взрыв экклезиастической роскоши, рассчитанный на умопомрачительный эффект, своей цели достиг. Впрочем, как уверяют нас апологеты клюнийского стиля, декоративные решения подчинялись философским идеям, и я должен признать, что сохранившиеся скульптурные элементы отображают довольно сложные понятия. Речь идет о нескольких резных капителях с аллегорическими изображениями тонов церковных песнопений – как мы помним, со времен Карла Великого музыка занимала исключительно важное место в средневековом образовании. И все же меня не покидает ощущение, что изобретательность и новизна, запечатленные в скульптуре и росписях XII века, имели для художников самостоятельную ценность. Можно сколько угодно упражняться в остроумных интерпретациях тех или иных сюжетов, но главным движителем в то время, как и в эпоху барочного буйства, была просто бьющая через край, брызжущая задором энергия. Романские мастера резвились, как стая веселых дельфинов.
Источник всего сказанного – не мать-обитель Клюни, а ее многочисленные отпрыски: семья монастырей, разбросанных по всей Европе. В одной только Франции их насчитывалось свыше 1200, и даже самое удаленное аббатство в Муассаке, на юге Франции, играло существенную роль, поскольку стояло на пути паломничества в Компостелу. В здешних рельефах много типических черт стиля Клюни – та же четкость линий, те же извивы складок, тот же вихреобразный ритм, словно беспокойная душа странствующих мастеров, сопровождавших в походах завоевателей-викингов, все еще жила и рвалась выразить себя в камне. Муассак вообще особый случай, потому что старший камнерез, отвечавший за скульптуру главного портала, определенно был большой эксцентрик – сущий Эль Греко романских времен. Его чудаковатые пышноусые старцы, вместо того чтобы чинно сидеть на месте, вертятся как ужаленные. Казалось бы, это уже верх экстравагантности. Но нет. Достаточно посмотреть на разделительный каменный столб того же портала, украшенный фигурами фантастических животных. Если домыслить, что сказочные звери были раскрашены (наглядное представление о красочной гамме, использующей яркие основные цвета, дают манускрипты из клюнийской библиотеки), мы поймем, как свирепо выглядели тогда эти бестии – почти как тибетские чудища! На мой взгляд, даже средневековому сознанию, склонному повсюду находить символический смысл, было бы затруднительно отыскать здесь религиозное содержание.
Но еще бóльшую свободу самовыражения муассакский мастер позволил себе в декоре разделительного столба западного портала церкви в Суйаке. Это одно из самых гротескных и устрашающих произведений искусства, созданных в Западной Европе до XX века. Произведений искусства?.. Да, несомненно. Гигантские птицы с грозными клювами и поверженные в трепет беспомощные смертные воздействуют на наши эмоции благодаря пластической выразительности форм и совершенству исполнения.
Это, если угодно, воплощение наших «лесных страхов», своеобразный тотемный столб западного человека в конце его долгих странствий. Но где тут христианские ценности – сострадание, милосердие или хотя бы надежда? Неудивительно, что самый влиятельный церковный деятель того времени святой Бернард Клервоский обрушился на клюнийский стиль с беспощадной критикой. Многие его нападки продиктованы обыкновенным ригоризмом (в частности, рассуждение о «лживости» поэзии), и в последующие века о них не раз еще вспомнят, особенно приверженцы новой религии – науки. Однако святой Бернард был не только красноречив, но и зорок.
«Но для чего же в монастырях, перед взорами читающих братьев, эта смехотворная диковинность, эти странно-безобразные образы, эти образы безобразного? К чему тут грязные обезьяны? К чему дикие львы? К чему чудовищные кентавры? К чему полулюди? К чему пятнистые тигры? К чему воины в поединке разящие? К чему охотники трубящие? Здесь под одной головой видишь много тел, там, наоборот, на одном теле – много голов. Здесь, глядишь, у четвероногого хвост змеи, там у рыбы – голова четвероногого. Здесь зверь – спереди конь, а сзади – половина козла, там – рогатое животное являет с тыла вид коня. Столь велика, в конце концов, столь удивительна повсюду пестрота самых различных образов, что люди предпочтут читать по мрамору, чем по книге, и целый день разглядывать их, поражаясь, а не размышлять о Законе Божьем, поучаясь»[20].
Последнее предложение убеждает нас в том, что Бернард отлично сознавал силу искусства. К слову сказать, монастыри, возведенные под влиянием его идей – в так называемом цистерцианском стиле, – в большей мере, нежели любые другие постройки того времени, соответствуют сегодняшним архитектурным эталонам. Судьба их печальна: за редким исключением, они были заброшены и обратились в руины просто потому, что строились (в полном соответствии с доктриной святого Бернарда) вдали от городов с их суетностью и соблазнами; и если городские монастыри после Французской революции преобразовывались в местные церкви, в цистерцианских обителях, как правило, прекращалась всякая жизнь, и они постепенно разрушались. Лишь немногие из них, где сохранилась монашеская община, дошли до наших дней, и сегодня, глядя на древние стены, внутри которых все еще действует монастырский устав, невольно думаешь, как много мы потеряли, превратив церкви в музеи.
Разделительный столб портала церкви в Суйаке. 1120–1135. Копия (отливка); справа: деталь
Монашеская жизнь устремлена к идеалу вечности, и это важная составляющая цивилизации. Но за великим рывком XII века стоит не созерцательность (которая возможна во все времена), а деятельность – энергия, натиск, неудержимая тяга к движению, как физическому, так и интеллектуальному. В физическом отношении это реализовалось в паломничествах и Крестовых походах. Мне кажется, то и другое принадлежит к тем специфическим чертам Средневековья, которые нам труднее всего понять. Бесполезно притворяться, будто это нечто вроде круиза или заграничного путешествия. Во-первых, такие «круизы» занимали намного больше времени – два-три года. Во-вторых, они были сопряжены с лишениями и риском. Несмотря на попытки облегчить участь пилигримов (монахи Клюнийского аббатства устраивали странноприимные дома на главных паломнических дорогах), престарелые аббаты и немолодые вдовы часто умирали, не дойдя до Иерусалима.
Пилигримы надеялись, что подвиг веры зачтется им на небесах, и Церковь нередко использовала паломничество в качестве епитимьи или одухотворенной формы изгнания. Цель же паломничества заключалась в том, чтобы своими глазами увидеть святые реликвии. И здесь нам снова хочется приложить свою мерку и сравнить пилигрима, взирающего на крупный фрагмент Истинного Креста в Константинополе, с современным туристом, задравшим голову к потолку Сикстинской капеллы. Но такой подход антиисторичен. В Средние века паломник искренне верил, что, увидев воочию реликварий с мощами святого – будь то голова или только персты, – он в лице этого святого обретет своего заступника перед Богом. Есть ли у нас надежда проникнуться их истовой верой, составлявшей столь важную часть средневековой цивилизации? Можно попробовать, посетив знаменитое место паломничества – французский городок Конк, где царит культ святой Веры. Легенда гласит, что будущая святая, жившая во времена Поздней Римской империи, несмотря на свой юный возраст, наотрез отказалась поклоняться языческим идолам даже под страхом расправы (прямо христианская Антигона!), за что и приняла мученическую смерть. Мощи ее оказались чудотворными, и в XI веке епископ Шартрский послал в Конк своего ученика Бернарда Анжерского – все разузнать и доложить. Выяснились удивительные вещи. Так, один человек был ослеплен ревнивцем-священником и сделался уличным акробатом, а через год совершил паломничество к мощам святой Веры и прозрел, в чем легко убедиться (сообщал доноситель), поскольку человек этот жив и здоров. Вначале он страдал от ужасной головной боли, но теперь и боль прошла, и видит он превосходно. Правда, имеется одна неувязка: очевидцы утверждают, что когда у него вырвали глаза, их тут же унесла на небо голубица (по другой версии – сорока). Но это единственный сомнительный момент. В остальном отчет о чудесах был в высшей степени благоприятный. В Конке построили красивую церковь в романском стиле, а внутри поместили довольно странную, похожую на восточного божка, сидящую скульптурную фигуру-мощевик. Ни дать ни взять золотой идол! Предположительно, лицом статуе служит золотая маска какого-то позднеримского императора. По иронии судьбы маленькая героиня, пошедшая на смерть за отказ поклоняться идолам, сама превратилась в идола. Таковы причуды средневекового сознания. В те времена готовность пострадать за правду сочеталась с совершенно иным, нежели у нас, пониманием правдивости доказательств. С нашей точки зрения, почти все существующие в мире реликвии можно объявить исторически несостоятельными; но так или иначе христианские святыни немало способствовали развитию и распространению тех идей, которые стали движущей силой западной цивилизации.
ebooksa