Город был далеко, дрожал в нетвердой серой дымке. Холм или гора, на которой он стоял, растворялась в сероватом белесом свете, и казалось, что город парит в воздухе.
Город напомнил ей о чем-то, и на мгновение она почувствовала острую боль – горло перехватило, глаза защипало, как будто она вот-вот должна была заплакать от чувств, переполняющих ее неизвестно почему.
По крайней мере, теперь она знала, куда идет. Независимо от того, что или кто ждало ее в этом городе, путь явно лежал туда… Пока с ней не случилось что-то, заставившее ее забыть не только о цели пути – даже о том, кто она такая.
Вдруг она подумала: если удастся вспомнить цель, сразу получится вспомнить и кто она такая. Подул легкий ветерок, и ей снова показалось, что очертания города стали зыбкими, неуверенными, как будто город размышлял: стоять ему на месте и дальше или нет.
Женщина прибавила шагу, не отрывая взгляда от города, как будто это могло удержать его на месте на случай, если ему все же захочется улизнуть.
Чем скорее она приближалась к городу, тем круче поворачивала дорога. На мгновение она застыла в нерешительности. Казалось, дорога идет по постепенно сужающейся спирали, а она сама – движется по ней по кругу, но это было совершенно невозможно, потому что город, без сомнения, приближался.
Чем ближе, тем шире, помимо прочего, становилась дорога. Ее дрожь делалась заметнее. Она, словно кошка, чувствующая приближение хозяина, мурчала все громче, все заметнее выгибалась своей золотистой спиной.
Женщина опустила взгляд и увидела, что песчинки, усыпающие путь, стали как будто крупнее и начали нетерпеливо подергиваться… Каждая из них, крупная, сияющая, как будто обладала собственной подпрыгивающей душой… А потом все вдруг прекратилось – песчинки лежали, смирные и маленькие, какими им и положено быть.
Медленно женщина стащила туфлю с ноги вместе с носком и провела босой ногой по песку. Песок был мелким и теплым, и от него коже стало щекотно, а женщине захотелось в туалет. Она натянула носок обратно и, помедлив обуваться, стала разглядывать туфлю. Туфля была сделана из материала, похожего на сафьян, расшита растительным узором и украшена сияющими пряжками из прозрачного камня. Вещь, еще больше чуждая ей, чем вся остальная одежда. Она опустила глаза, приподняла подол. Ожидаемо, вторая туфля была неотличима от первой. Женщина была готова держать пари на то, что так обута недавно.
– Сафьян, – пробормотала она, чувствуя, как это слово подтаявшей конфетой пряно перекатывается на языке, – сафьян. – А потом вдруг почувствовала, как ее, от пяток до макушки, заполняет ярость от того, что она помнит, как называется материал туфель, но не помнит, ни кто она, ни куда идет.
Ей все еще хотелось в туалет и, оглядевшись по сторонам, она несколько мгновений колебалась – немыслимым казалось остаться на золотистой дороге, но мысль о том, чтобы сойти с нее, тоже была неуютной. Что-то вдруг промелькнуло – всего на мгновение ударило по памяти гибким скользким хвостом, который она не успела поймать…
Однажды она уже сошла с тропы – отошла недалеко, а вернувшись, не увидела ничего, кроме поля, сиявшего мириадами голубых огней в темноте. Женщина изо всех сил напряглась, пытаясь вспомнить больше. Голубые огоньки поля плавали в памяти – как будто кто-то и вправду мог засеять поле огнями.
Она не могла вспомнить, при каких обстоятельствах сошла с тропы, хотя почему-то была уверена, что тогда еще не была одна. Тогда рядом был кто-то еще – но и он тоже ускользал.
В конце концов, воровато озираясь, женщина присела прямо на золотом песке, и, словно это стало сигналом, прежде чем она успела закончить, во всех сторон из темнеющего лесного меха стали появляться фигуры.
Торопливо она поднялась, оправляя юбку. Темнота вокруг снова начала сгущаться, не нарушаемая ничем, кроме мягкого сияния песка, и женщина не могла разглядеть пришедших из леса. Видны были только их силуэты, легкие тени разных размеров и форм. Высокие и низкие, толстые и тонкие, с рогами или крыльями, похожие и вовсе не похожие на людей, одетые и обнаженные, все они направлялись туда же, куда шла она.
Некоторые шумно смеялась, дудели в глиняные флейты, били в барабаны и несли фонари на длинных гибких палках. Шли они толпами и больше всего напоминали праздничное шествие.
Другие шли по одному, прижимая к груди или к месту, где должна быть грудь, крохотные мерцающие огоньки, освещающие только лица. На лицах была скорбь. Такие одиночки не издавали ни звука – только некоторые тихонько мычали, не разжимая губ, мотив, показавшийся женщине смутно знакомым.
Мимо нее, прижимая к груди огонек и жадно глядя на маячащий впереди силуэт города, прошел человек, вывернутый наизнанку. Вслед за ним, подбирая и складывая в карманы черной курточки особенно крупные золотые песчинки, проскакал крупный, женщине по колено, кролик.
– Все здесь ищут кого-то, – звонко сообщил кролик, обернувшись через плечо, и ей показалось, что когда-то она уже слышала эти слова.
Она подошла к одному из них, вызывающему у нее наименьший страх – маленькому и серенькому (кто-то настолько маленький не мог оказаться уж очень опасным), – и окликнула: