Так или иначе, кто бы ни написал эти строки, любовь этого человека к матери Сэйтаро была очевидна, да он и не пытался ее как-либо маскировать. Было ясно, что волнуется за жену так, что не находит себе места и потому пишет ей часто и много. А порой и по два письма в день.
— Да, позавидовать можно… — тихонько вздохнула я.
— Хотя, если подумать, ничего странного нет! — добавил Сэйтаро. — Наши мать с отцом были такие же мужчина и женщина, как и все остальные. Просто мы, дети, о том никогда не задумывались…
— Значит, ваша матушка всю жизнь прожила, ожидая от мужа очередного письма? — осенило меня. — Поэтому ждет и теперь?
Вместо ответа Сэйтаро закрыл глаза и медленно кивнул.
— Оттого и умоляет отвезти ее обратно домой. Каждый раз, когда я это слышу, у меня разрывается сердце. Выходит, все детство она пронянчилась с нами, одним глазком постоянно заглядывая в почтовый ящик? Что же это за тайная любовь, которую приходится скрывать от детей?
Все это Сэйтаро произнес на одном дыхании, но уже посреди этой долгой речи голос его задрожал. Договорив, он смахнул украдкой непрошеную слезу и, выпрямившись на стуле, посмотрел на меня в упор.
— Могли бы вы написать моей матери письмо от отца… из рая? — тихо, но очень отчетливо попросил он.
И смахивать слезу пришлось уже мне самой.
В тот вечер я просмотрела все письма, которые отец Сэйтаро написал его матери, то есть своей жене. Почерком небрежным и напористым, каким часто писали одинокие мужчины полстолетия назад. С любимой авторучкой он, похоже, не расставался даже на работе. За исключением пары-тройки писем шариковой ручкой, почти все свои послания он писал одним и тем же толстым пером. Да и цвет чернил везде был один и тот же.
Передается ли почерк с генами по наследству? Никогда прежде я не задавалась этим вопросом, но почерк Сэйтаро был почти неотличим от отцовского.
Вот только в знаках отца, несмотря на всю их маскулинность, ощущалась еще и нежная любовь к своей жене. Неслучайно почти все письма начинались словами
Насколько я поняла, отец был намного старше матери. Вполне вероятно, он относился к любимой жене почти как к дочери. В каждом его знаке заключалось столько бережности и любви, что само время оказалось неспособно их выветрить.
Можно было не сомневаться: каждое такое письмо мать Сэйтаро готова была ждать сколько угодно. И это ожидание наполняло смыслом все те долгие дни, когда его не было рядом.
Будь он жив, какое письмо написал бы он ей сегодня?
Задавшись этим вопросом, я расправила крылья воображения.
Первый черновик этого письма я сожгла в жаровне храма Хатиман-гу 15 января. Говорят, чем выше пламя у горящих черновиков, тем удачней получается оригинал. Тот черновик горел красиво — пламя плясало в воздухе, точно дракон, пока от бумаги не остался лишь пепел.
Как бы там ни было, красиво прописанные иероглифы — далеко не единственная цель работы настоящего каллиграфа.
Конечно, для написания поздравлений, наградных грамот или резюме знаки просто обязаны выглядеть безупречно. Большинству людей вообще свойственно думать, что рукописные иероглифы тем красивее, чем ближе они к эталону, который напечатала бы и машина. Мало кому приходит в голову, что в любом рукописном знаке, помимо внешней красоты, скрывается кое-что еще.
Год от года почерк человека взрослеет вместе с его хозяином. Каракули, что мы выводили в третьем классе, никак не похожи на знаки, нацарапанные нами же в старшей школе, а наши письмена в двадцать лет будут отличаться от того, что мы напишем в сорок. Не говоря уже о нашем почерке лет в 70 или старше. Никакая бабушка уже не сможет написать что-либо тем же почерком, каким она писала в семнадцать. И это совершенно естественно. Наши буквы меняются с возрастом так же, как и мы сами.