– Жанетта!
Вдруг ему стало страшно, что она в бреду встала, сумев каким-то образом открыть дверь, и выбралась наружу.
Послышался тихий стон. Хэл отпер дверь спальни и распахнул ее. Жанетта лежала с широко открытыми глазами.
– Жанетта, тебе лучше?
– Нет. Хуже. Намного хуже.
– Не бойся, детка. Я добыл лекарство, с которым ты преодолеешь все – и уже через пару часов сядешь и потребуешь стейков. А на молоко и не взглянешь. Только и будешь хлестать свой легкосвет галлонами. А потом…
Увидев ее лицо, Хэл поперхнулся. Это была маска отчаяния – словно гротескная, искаженная деревянная маска греческого трагика.
– Нет… не может быть! – простонала она. – Как ты сказал? Легкосвет? – Она повысила голос. – Так ты его мне наливал?
–
– Хэл, Хэл! Что ты наделал!
От ее жалобного стона в его душе что-то перевернулось.
Хэл выбежал в кухню, схватил чехол, достал его содержимое и ввел иглу в ампулу. Вернулся в спальню. Жанетта молча смотрела, как он всадил иглу ей в вену. В какой-то момент он даже испугался, что игла сломается – кожа казалась твердой и хрупкой одновременно.
– Эта штука легко излечивает людей Земли, – сказал он, стараясь вести себя жизнерадостно, придерживаясь бодрого тона опытной медсестры.
– Хэл, иди ко мне. Это… это все зря. Слишком поздно.
Он вытащил иглу, протер место укола спиртом и приложил ватку. Потом упал на колени возле кровати и поцеловал Жанетту. Губы у нее были жесткие как подошва.
– Хэл, ты любишь меня?
– О Сигмен! Конечно же да – сколько раз я должен это повторить, чтобы ты поверила?
– И будешь любить, что бы ты ни узнал обо мне?
– Я все о тебе знаю.
– Нет, не знаешь. Не можешь знать. О Великая Мать, если бы только я тебе раньше сказала! Может быть, ты любил бы меня не меньше. Может быть…