До последнего своего часа Хосе Паласиос повторял, что дом у подножия Холма Попутных Ветров был заколдован. Не успели они там разместиться, как из Венесуэлы прибыл лейтенант морской пехоты Хосе Томас Мачадо с вестью о том, что несколько военных кантонов не признали сепаратистское правительство и перешли на сторону партии, состоящей из сподвижников генерала. Последний принял лейтенанта конфиденциально и выслушал с большим вниманием, но не слишком обрадовался. «Новости хорошие, но запоздалые, – сказал он. – Ну что я, бедный инвалид, могу поделать сейчас с целым миром?» Он распорядился, чтобы гонца разместили со всевозможными почестями, но не дал ему никакого ответа.
– Я не надеюсь, что отечество выздоровеет, – сказал он.
Тем не менее как только генерал попрощался с лейтенантом Мачадо, он тут же обратился к Карреньо с вопросом: «Вы виделись с Сукре?» Да, тот виделся: Сукре уехал из Санта-Фе в середине мая и очень торопился – хотел успеть отпраздновать свой день ангела вместе с женой и дочерью.
– Думаю, он успел, – заключил Карреньо, – поскольку президент Москера встретился с ним по дороге из Попайана.
– То есть как это? – удивленно воскликнул генерал. – Он отправился сушей?
– Именно так, мой генерал.
– Боже милостивый!
Генерала охватило плохое предчувствие. И в ту же ночь он получил известие, что маршал Сукре попал в засаду и погиб от пули в спину в зловещем месте, у Берруэкос, 4-го числа прошлого месяца июня. Монтилья принес печальную весть, когда генерал только что принял вечернюю ванну, и он даже не дослушал ее. Хлопнув себя по лбу, он в приступе всесокрушительного гнева сорвал со стола скатерть, на которой стояла посуда для ужина.
– Черт бы все побрал!
В доме еще не затихла суматоха, вызванная его гневом, когда он вновь овладел собой. Опустившись на стул, он прорычал: «Это Обандо». И повторял это много раз: «Это Обандо, наемный убийца испанцев». Он говорил о генерале Хосе Мария Обандо, командующем войсками в Пасто, на южной границе Новой Гранады; убив маршала Сукре, единственно возможного преемника генерала, Обандо мог, расчленив республику, гарантировать президентство себе и передать власть Сантандеру. Один из заговорщиков написал в своих воспоминаниях, что когда он вышел из дома, где говорилось о замышляемом убийстве, то испытал сильное душевное волнение, увидев на главной площади Санта-Фе маршала Сукре в прохладном тумане наступающего вечера, в черном суконном пальто и в шляпе, какую носят бедняки, – он шел один по галерее собора, засунув руки в карманы.
В ночь, когда он узнал о смерти Сукре, у генерала было кровохарканье. Хосе Паласиос скрыл это, точно так же, как сделал это в Онде, когда – к полнейшему изумлению кошек – мыл пол губкой. Он держал и тот и другой факт в секрете, хотя никто его об этом не просил, но Хосе Паласиос полагал, что ни к чему прибавлять к стольким плохим новостям еще одну.
В такую же ночь, вроде этой, в Гуаякиле, генерал ощутил вдруг преждевременное наступление старости. Тогда он еще носил длинные волосы до плеч и завязывал их на затылке шнуром, чтобы они не мешали в военных и любовных битвах, но, взглянув в зеркало, вдруг заметил, что волосы почти совсем седые, а лицо увядшее и печальное.
«Если бы вы видели меня сейчас, то не узнали бы, – написал он одному другу. – Мне сорок один год, а я выгляжу шестидесятилетним стариком». Той ночью он подстриг волосы. А немного позднее, в Потоси, пытаясь удержать молодость, ускользающую как песок сквозь пальцы, он сбрил усы и бакенбарды.
После убийства Сукре уже было ни к чему пытаться и дальше скрывать старость. В дом у подножия Холма Попутных Ветров пришло горе. Офицеры больше не играли в карты и проводили ночи без сна, допоздна разговаривая в патио около незатухающего костра, который спасал их от москитов, или в общей спальне, лежа в гамаках, подвешенных на разных уровнях.
Генерал пил свою горечь капля за каплей. Он наугад выбирал двоих-троих офицеров и всю ночь напролет выворачивал себя перед ними наизнанку до самой глубины души, вываливая весь тот мусор, который там накопился. Он вновь и вновь заставлял их выслушивать рассказ о том, как его армия была на грани самороспуска из-за скряги Сантандера, который, будучи исполняющим обязанности президента Колумбии, ни за что не хотел помочь ему людьми и деньгами, чтобы закончить освобождение Перу.
– Он жаден и скуп от природы, – говорил генерал, – что касается его суждений, тут вообще все шиворот-навыворот: башка у него такая, что он не видит ничего дальше колониальных границ.
Он в тысячный раз повторял как рефрен, что смертельный удар по объединению нанесло приглашение Соединенным Штатам присутствовать на конгрессе в Панаме, которое Сантандер сделал на свой страх и риск, и сделал это, когда речь шла не больше и не меньше как о провозглашении объединения Америки.
– Это все равно что приглашать кота на праздник мышей, – говорил генерал. – И только потому, что Соединенные Штаты грозились обвинить нас в том, что мы превращаем континент в лигу государств народного самоуправления, противостоящую Святому Союзу. Какая честь для нас!
Он еще и еще раз повторил, какой ужас вызывает у него хладнокровие, с которым Сантандер до конца осуществил свои намерения. «Это дохлая рыбина», – говорил он. Он в стотысячный раз повторил обличительную речь о займах, которые Сантандер получил в Лондоне, и о том, с каким усердием тот потворствует коррупции среди своих друзей. Каждый раз, когда он вспоминал о Сантандере в частной беседе или в публичном выступлении, генерал всегда добавлял каплю яда, если заговаривал о политической атмосфере, которую, по его словам, он больше не мог вытерпеть. Генерал не сдерживал себя:
– Так было, когда начался конец света, – сказал он.