Видно, нелегким было ваше детство, вы на все так обостренно реагируете... Бедненький...
...Я стал жить у нее. С утра Сидзуко уходила в редакцию, которая находилась в Синдзюку, а я оставался дома с пятилетием Сигэко. Прежде девочка играла одна в комнате дежурного администратора дома, а с тех пор как появился у них «обостренно чувствующий» дядя, с великой радостью оставалась со мной дома.
Неделю я прожил в полузабытьи. Часто подходил к окну и смотрел, как на пыльном весеннем ветру трепещет искусственный імой, повисший на электрическом столбе; от него остались одни лоскуты, но змей не падал, упорно цеплялся за столб; иногда низалось, что он согласно кивает мне, и тогда я горько ухмылялся, чувствуя, как рдеет лицо. Воздушный змей даже снился мне в кошмарах.
— Нужны деньги — как-то сказал я Сидзуко.
— Сколько?
— Много... Говорят, конец деньгам — конец дружбе. Это правда.
— Глупости. У тебя устаревший взгляд на жизнь.
— Думаешь? Тебе не понять... Но, знаешь, если и дальше нее будет как есть, я ведь могу и сбежать.
— Что ты хочешь сказать? Что тебя так угнетает безденежье? Зачем же куда-то убегать? Странные вещи говоришь ты, честное слово.
—
Я хочу зарабатывать сам, чтобы самому покупать себе енкэ, ну, не сакэ, так хоть сигареты. И, между прочим, рисовать и могу получше какого-то Хорики.
И сразу в памяти всплыли те несколько автопортретов, которые я написал еще гимназистом и которые Такэити назвал призраками». Потерянные шедевры. Потерял я их из-за частых переездов с места на место, а ведь именно эти работы мне кажутся действительно стоящими. Потом я не раз писал всякие вещи, но как они уступали тем ранним!.. Пустота в душе, ощущение безысходности изматывали меня.
Чаша недопитой полынной настойки — так представлялось мне мое состояние, во многом вызванное никогда и уже ничем не восполнимой потерей. Недопитая чаша абсента всегда появлялась у меня перед глазами, как только речь заходила о живописи, и одна мысль жгла меня: показать бы ей те утерянные картины! заставить бы ее поверить в свой талант!
— Ой, уморил! В том-то и обаяние твое, что ты шутишь с ужасно серьезной миной.
Но я не шучу! Я говорю серьезно! Ох, если бы я только мог показать ей те картины... Мне невыносимо тяжело, и я меняю тему:
— Во всяком случае, шаржи, карикатуры у меня получаются лучше, чем у Хорики.
Но, кажется, на людей более убедительно действует фарс, надувательство.
— Наверное. Когда я смотрела, что ты рисуешь для Сигэко, не могла удержаться от смеха. А может, ты попробуешь сделать что-нибудь для нашего журнала? Хочешь, я поговорю с главным редактором?
Ее фирма выпускала ежемесячный детский журнал, малоизвестный, впрочем.
«Глядя на тебя, любая женщина чувствует необузданное желание что-то для тебя сделать... Ты всегда дрожишь от страха, но тем не менее выставляешь себя комиком... Твое одиночество вызывает у женщин огромное сострадание к тебе». И это, и еще многое другое, притом очень лестное, говорила мне Сидзуко. Но, по мере того как я все яснее осознавал свое отвратительное положение альфонса, ее слова угнетали меня все более и более. «Не столько женщины, сколько деньги — вот что мне нужно, — думал я. — Во всяком случае, надо убежать от Сидзуко и зажить самостоятельно»... Чем больше я думал об этом, чем больше планов строил на этот счет, тем сильнее попадал в зависимость от Сидзуко, которая, со свойственным женщинам из Коею мужеством, помогала мне решать мои нелегкие проблемы. Так или иначе, в конце концов я оказался совершенно безвольным, в полной власти Сидзуко.