Лягушки

Я бежать.

Он за мной.

Когда мчишься по льду, всей сноровки не выкажешь. Угнетал холодок страха, что это копье пронзит меня. Я знал, что этот паршивец заточил копье на точильном круге до невероятной остроты, знал также, какая у него злобная и коварная душонка, да и когда в руках у тебя острое оружие, желание убить усугубляется. Сяо Сячунь нередко ни с того ни с сего вонзал его в дерево, в мишень в форме человека, связанную из жгутов рисовой соломы, а не так давно заколол насмерть хряка, который только что спарился со свиноматкой. На бегу я то и дело оборачивался глянуть на него. Волосы торчком, глаза аж округлились, стоит ему догнать меня – и прощай моя жалкая жизнь.

Я бежал и бежал, вокруг людей, в проходах между ними. Один раз споткнулся и упал, а поднявшись, рванул прочь, потому что Сяо Сячунь чуть не попал в меня копьем. Копье вонзилось в лед, во все стороны полетели осколки. Он тоже споткнулся, но встал и побежал дальше. Встал и снова за мной. Я то и дело на кого-то налетал, на женщин, мужчин. «Экий медведь этот ребенок, чего толкаешься!» – «А-а!» – «Спасите!» – «Убивают!» – ворвавшись в одну из колонн, двигавшуюся под барабанный бой, я сбил их с ритма – у нескольких «подрывных элементов» упали колпаки – я кружил вокруг Чэнь Э, отца Чэнь Би, Ай Лянь, его матери – вокруг Юань Ляня, отца Юань Сая, он тоже теперь стал «каппутистом» – промчался мимо Ван Цзяо. Увидел лицо матушки, услышал, как она испуганно вскрикнула – увидел своего доброго приятеля Ван Ганя – за спиной послышался глухой стук, а потом истошный вопль Сяо Сячуня – только потом я узнал, что именно Ван Гань втихаря выставил ногу, и Сяо Сячунь растянулся носом в лед. Разбил себе все губы, еще повезло, что зубы остались целы. Поднявшись, Сяо Сячунь вознамерился отомстить Ван Ганю, но его перепугал Ван Цзяо, рыкнувший:

– Сяо Сячунь, ублюдок мелкий, только тронь Ван Ганя, мигом глаз выну! Наша семья – батраки в трех поколениях, пусть другие тебя боятся, но не я!

Народу уже собралось целое море. На шлюзе из досок и тростниковых циновок соорудили внушительный помост. В те годы в коммунах специально держали таких людей – помост соорудить или агитационный плакат повесить, незаурядных мастеров на все руки. На помосте наставили несколько десятков красных флагов, повесили транспаранты с белыми иероглифами на красном фоне, по углам установили на двух высоких шестах четыре огромных громкоговорителя. Когда мы пришли туда, из них уже раздавалась цитатная песнь[39]: «Истины марксизма непросты, но в конечном счете сводятся к одной фразе: „Бунт – дело правое!“»

Людно, шумно, по правде сказать, даже слишком. В этой толпе я старался пробиться вперед, чтобы оказаться поближе к сцене. Те, на кого я налетал, бесцеремонно пинали меня, совали кулаками, толкали локтями. Затратив уйму времени и усилий, взмокнув и получив немало синяков, в первый ряд я так и не пробрался, а наоборот, оказался оттесненным за пределы круга. Тут я услышал, как лед подозрительно затрещал, и в душе зародилось нехорошее предчувствие. В это время из громкоговорителей разнесся сиплый мужской голос – голосочек селезня, как говорится, – который рявкнул: «Начинаем массовое собрание по критике и разоблачениям. Беднейших крестьян и середняков прошу сохранять спокойствие. Те, кто в первом ряду, садись-садись…»

Я повернул к западному краю шлюза, там был склад из трех помещений, где хранились запасные шлюзовые ворота. Я зашел за склад и по швам кирпичной кладки, ухватившись за карниз, перекувырнулся и закатился наверх. Дополз до фланца черепицы, забрался на конек крыши и вытянул шею. Многотысячная толпа, бесчисленные красные знамена на ярко сверкающем льду – все было как на ладони. На западной стороне сцены пара десятков человек сидели на корточках, понурив головы. Я знал, что это «уроды и нечисть» из нашей коммуны и что они ждут, когда их выведут на сцену, чтобы «вести с ними борьбу». Сяо Шанчунь громко вещал в микрофон. Этот незадачливый кладовщик ни сном ни духом представить не мог, что перед ним вдруг откроется карьера чиновника. С самого начала «культурной революции» он встал во главе цзаофаней[40], создал боевой отряд «Ураган» и назначил себя его командующим.

Он щеголял в застиранном добела старом армейском френче с темными заплатами с красной повязкой на рукаве. Волосенки жидкие, плешь посверкивает под яркими лучами солнца. Научился у великих людей, которых мы видели в кино, произносить речи: говорит протяжно, одна рука на поясе, другая принимает в воздухе самые разнообразные положения. Усиленный громкоговорителями, его голос раскатывался оглушающими руладами. Толпа шумела, как разбивающиеся о скалы волны прибоя. Наверняка там были и любители побузить: стоило в одном месте успокоиться, как в другом снова поднимался шум. Я немного беспокоился за безопасность матушки и деревенских стариков и старался следить за ними. Но резал глаза отражавшийся ото льда солнечный свет. Ледяной ветер сзади продувал мою драную куртку на подкладке насквозь, было очень холодно.

Сяо Шанчунь махнул рукой. Стоявшие позади сцены десяток дюжих молодцов с длинными деревянными шестами и повязками «народная дружина» на рукавах спрыгнули со сцены, врезались в галдящую толпу и стали орудовать шестами и утихомиривать бузотеров. Привязанные на концах шестов кусочки красной материи плясали в воздухе, как факелы. Одному юнцу попало по голове, возмущенный, он ухватился за шест и вступил в спор с «дружинником», но получил удар кулаком в грудь. «Дружинники», невзирая на лица, действовали безжалостно, шесты мелькали повсюду, и все один за другим утихли. Громкоговорители разнесли хриплый вопль Сяо Шанчуня:

– Сесть всем! Сесть! Арестовать нарушителей порядка!

Один из «дружинников» схватил получившего кулаком юнца за волосы и вытащил из толпы. Народ подуспокоился, кто присел на корточки, кто уселся на лед, стоять не посмел никто. «Дружинники» со своими шестами распределились в толпе и стояли, как соломенные пугала в поле.

– Выводи «уродов и нечисть»! – скомандовал Сяо Шанчунь, и ждавшие этого приказа «дружинники» принялись по двое выволакивать этих людей на сцену, держа каждого так, что у того даже ноги не касались пола.

И тут я увидел тетушку.

Покорности в ней не было. «Дружинники» нагибали ей голову, но стоило им ослабить хватку, как она резко поднимала ее. Своим сопротивлением она вызывала еще более жестокое принуждение. В конце концов ударами ее свалили на сцену. Один «дружинник» поставил ногу ей на спину. Кто-то запрыгнул на сцену, призывая последовать его примеру, но ответом ему была тишина. Крикуну стало неловко, и он обескураженно спрыгнул обратно. Тут из толпы раздался пронзительный плач. Это разрыдалась моя матушка:

– Несчастная моя сестренка… Скоты вы бессовестные…

По команде Сяо Шанчуня «уродов и нечисть» отвели под конвоем вниз, и на сцене осталась лишь тетушка. «Дружинник» по-прежнему стоял одной ногой у нее на спине в этакой позе бесстрашного героя – иллюстрация популярного в то время лозунга «Свалить классового врага на землю и попирать его ногами»; тетушка лежала без движения, и я переживал, что она уже мертва. Плача матушки внизу тоже не слышалось, и я испугался, что она тоже неживая.

Спроваженные со сцены «уроды и нечисть» собрались под большим тополем под охраной нескольких «дружинников» с винтовками. Они сидели на земле, опустив головы, словно группа глиняных скульптур. Хуан Цюя сидела спиной к стене, откинувшись на нее головой, обритой наполовину, отвратительная и страшная. По слухам, когда все только началось, тетушка стала одним из основателей в системе здравоохранения «боевого отряда Бэтьюна». Действовала она со стопроцентной фанатичностью, бесцеремонно по отношению к главврачу, когда-то выступившему в ее защиту, а к Хуан Цюя была еще более беспощадной. Я понял, что на самом деле тетушка хотела таким способом выгородить себя, как человек, идущий ночью по дороге, громко горланит песни лишь потому, что в глубине души боится. Старый главврач, человек большой души, оказался не в силах терпеть унижения и бросился в колодец. Что до Хуан Цюя, она то ли из-за их с тетушкой антагонизма, то ли под принуждением, уличила ее в том, что та тайно вступала в контакт с изменником Ван Сяоти. Она заявила, что Вань Синь по ночам во сне часто звала его по имени. Рассказала также, что как-то дежурила в ночную смену и, вернувшись за чем-то в общежитие, обнаружила, что Вань Синь там нет. Она не знала, что и думать: одинокая женщина, куда она могла отправиться в глухую ночь? По ее словам, пока она так размышляла, у ивовой рощицы на берегу Цзяохэ взвились три красные ракеты, и вслед за этим она услышала высоко в небе гул самолета. Через некоторое время она увидела, как в общежитие скользнула чья-то тень, и по силуэту признала в этом человеке Вань Синь. Она немедленно доложила об этом главврачу, но этот «каппутист» был с Вань Синь заодно и это дело замолчал. Она была уверена, что Вань Синь – гоминьдановский шпион. Одного этого разоблачения было достаточно, чтобы погубить тетушку, но она тут же раскрыла и второе дело, заявив, что тетушка неоднократно ездила в уездный город, чтобы сожительствовать с «каппутистом» Ян Линем. Больше того, она забеременела и аборт сделала себе сама. Богатые творческие силы кроются в народе, а еще в нем кроются гнусные фантазии. Раскрытые Хуан Цюя, эти два серьезных преступления тетушки в громадной степени удовлетворили психологические потребности людей, к тому же тетушка вины не признавала и всякий раз давала отпор, из-за чего собрания по разоблачению и критике проходили живо и впечатляюще, становились гнусным праздником для земляков-дунбэйцев.

Я смотрел сверху на уродливую голову Хуан Цюя, и душа полнилась ненавистью, а также состраданием вместе с замешательством, страхом и горем. Отодрав с крыши плитку черепицы, я нацелился в Хуан Цюя. Стоило ослабить руку, и черепица полетела бы в ее наполовину обритую голову. Но мешкал я довольно долго и в конце концов так ничего и не сделал. Много лет спустя я поведал об этом тетушке, и она сказала: «Спасибо, что ты не ослабил руку, иначе моя вина стала бы еще тяжелее». С годами тетушка всегда признавала себя виноватой, у нее это была не просто вина, а тягчайшее преступление, искупить которое невозможно. Я-то считал, что она слишком много на себя берет: в то время, чтобы поменять любого человека, не обязательно было быть лучше ее. «Ничего ты не понимаешь…» – горестно проговорила тетушка.

На сцену под руки вывели Ян Линя, и нога с тетушкиной спины убралась. Ее подняли и поставили бок о бок с Ян Линем, нагнув голову, согнув спину и вытянув руки за спину, как крылья у самолета «Цзянь-5», который пилотировал Ван Сяоти. Я смотрел на большой лысый череп Ян Линя. А ведь еще полгода назад этот человек был недосягаем, как божество, и мы в душе еще надеялись, что тетушка сможет вступить с ним в счастливый брак, хоть он был и старше ее на двадцать с лишним лет, хотя, выйдя за него, она заняла бы место его умершей жены. Но ведь он был секретарь уездного парткома, ответственный партийный работник высокого ранга, который получал ежемесячно более ста юаней, разъезжал по деревням на джипе цвета хаки, большим человеком, за которым следовали секретарь и охранник! Через много лет тетушка рассказала, что на самом деле она и виделась с ним всего один раз. «Хоть мне и не нравился его огромный живот, как у беременной женщины на восьмом месяце, хотя я терпеть не могла, что изо рта у него разит чесноком, – по сути дела, он тоже был деревенщина, – но в душе все же была согласна выйти за него. Из-за вас, из-за этой семьи я была готова выйти за него. На другой день после того, как я съездила в уезд встретиться с Ян Линем, в здравпункт с инспекцией заявился партсекретарь коммуны Цинь Шань. В сопровождении главврача он прошел в гинекологическое отделение, подобострастно разулыбался, льстивых речей наговорил, холуй, да и только. Прежде был такой важный, заносчивый, а тут в мгновение ока переменился, и от его угодливой физиономии каких только переживаний я не испытала. Только из-за этих подлецов, думающих лишь о собственной выгоде, и то вышла бы за него, если бы не „культурная революция“…»