А-а, верно, старая стала, уклоняюсь в разговоре от темы, столько говорила-говорила, а так и не сказала, почему вышла за мастера Хао. В тот день, когда мне объявили о выходе на пенсию, пятнадцатого числа седьмого месяца, этот ублюдок Хуангуа хотел меня оставить, чтобы я не покидала свой пост и на пенсии, сказал, каждый месяц будет платить по восемьсот юаней. Я ему в морду плюнула. Ублюдок мелкий, хватит бабуле на вас горбатиться. За эти годы восемь юаней из десяти я для здравцентра зарабатывала. Женщины с детьми, приезжавшие на прием в здравцентр со всей округи, все ко мне устремлялись. Если бы бабуля хотела подзаработать, редкий день не получала бы тысячу восемьсот. А ты, Хуангуа, хочешь купить меня за восемьсот юаней в месяц? Да сезонный рабочий не пойдет за такую цену! Большую половину жизни трудилась в поте лица, больше не работаю, хочу отдохнуть, возвращаюсь в родной Гаоми на покой. Именно этим я этого ублюдка Хуангуа и обидела. Вот он два года, извращая закон, и пытался проучить меня. Проучить меня? Бабуля в каких только переделках не побывала! В детстве даже японских дьяволов не страшилась, неужто в семьдесят с лишним переменюсь и испугаюсь тебя, ублюдка мелкого? Да-да, сейчас по главной теме.
Если отвечать на вопрос, почему я вышла за почтенного Хао, тут уж впрямь придется начинать с лягушки. Вечером того дня, когда объявили о моем уходе на пенсию, несколько старых коллег устроили в ресторане банкет. И я в тот вечер напилась. Выпила на самом деле немного, но вино было дрянное. Этот негодный хозяин ресторанчика, сын Се Байчжао – Се Сяоцюэ, один из «бататников» шестьдесят третьего года рождения, вынес бутылку «Улянъе»[93], сказав, что хочет почтительно преподнести мне как старшей. Но водка, мать его, оказалась поддельной, я выпила-то всего половину чайной чашки, а у меня уж и голова закружилась, и перед глазами завертелось. Те, кто пил вместе со мной за одним столом, один за другим повалились кто куда, да и у самого этого Се Сяоцюэ белая пена изо рта пошла и глаза закатились.
Покачиваясь, я пошла домой. Сначала хотела вернуться в общежитие при больнице, но, сама того не замечая, вышла на болотистую низину. По обеим сторонам вьющейся тропки заросли тростника больше человеческого роста, как стекло, поблескивала в лунном свете вода. Вокруг разносилось кваканье жаб и лягушек. С одной стороны утихнут, с другой начинают, волна за волной, словно подхватывая. Был момент, когда кваканье раздавалось со всех сторон сплошной стеной, собираясь вместе и устремляясь к небесам. А то вдруг все затихало, повсюду повисала тишина, только слышался комариный звон. За несколько десятков лет медицинской практики не знаю уж сколько раз хаживала по ночам и никогда ничего не боялась. Но в тот вечер испытала чувство ужаса. Поговорка гласит, кваканье лягушек – что барабанный бой. Но в тот вечер их кваканье звучало плачем, криком десятков тысяч новорожденных младенцев. Когда-то мне больше всего нравилось слышать крик новорожденных, для врача-акушера это самая трогательная музыка в мире! Но в тот вечер в кваканье звучало некое сетование, некая обида на несправедливость, будто жаловались души бесчисленных младенцев, которым нанесли вред. Выпитое тут же стало выходить холодным потом. Ни в коем случае не нужно полагать, что все это мне причудилось после выпитого, винные пары вышли с потом, голова немного побаливала, но сознание было ясное. И я пошла по вязкой тропинке, желая убежать от окружающего кваканья. Но куда от него скрыться? Как бы я ни ускоряла шаг, со всех сторон неотступно доносился этот горестный и жалобный плач – уа, уа, уа. Хотела бегом бежать, но куда тут побежишь, тропинка вязкая, как жевательная резинка, которую жует молодежь, подошвы плотно прилипают, и каждое движение требует напряжения всего тела. Я заметила, что между подошвами и поверхностью земли тянутся серебристые нити. Попробовала обрывать их, но там, куда ступала нога, образовывались новые. Скинула обувь и пошла босиком, но оказалось, что босые ноги присасывает к земле еще крепче, будто у этих серебристых нитей образовались присоски, крепко прилипавшие к подошве, и ее невозможно оторвать, не содрав кожу. Опустилась на колени, как огромная лягушка, и поползла вперед. Теперь вязкая грязь присасывалась к коленям, голеням и ладоням, но я, несмотря ни на что, ползла и ползла вперед. И тут откуда-то из глубины зарослей тростника, из сверкающих серебристым светом листьев болотноцветника стали выпрыгивать лягушки, да столько, что и не сосчитать. И изумрудно-зеленые, и с ног до головы золотисто-желтые, крупные, как электроутюги, и мелкие, с косточку от финика, у одних глаза, как золотистые звездочки, у других – будто красные фасолины. Они нахлынули, как волна, окружив со всех сторон и накрыв несущимся отовсюду яростным кваканьем. Я чувствовала, как они тычут меня своими твердыми носами, у них будто выросли острые когти, и царапая ими мою кожу, они запрыгивали мне на спину, на шею, на голову, и я под этой тяжестью распласталась на земле. Но самый большой ужас я испытала не от тычков и царапанья – это было непереносимое отвращение от соприкосновения кожи с их холодными и липкими брюшками. Они беспрестанно мочились на меня, а возможно, и изливали сперму. Вдруг вспомнился рассказ бабушки о том, как лягушка мерялась силой с человеком. Якобы одна девица отдыхала в холодке на дамбе у реки и незаметно задремала. И приснилось ей, что поладила она с молодым человеком в зеленом одеянии, а как проснулась, оказалось, что понесла, а потом родила целую кучу лягушат. Когда в голову пришло такое, я вскочила в диком ужасе и во мне проснулась нечеловеческая сила. Лягушки попадали с меня, как комья глины. Но множество вцепилось в одежду, в волосы, две даже повисли на ушах, как страшные сережки. Я рванулась бегом, и не знамо почему присасывающая сила земли вдруг исчезла. На бегу я отряхивалась и скребла обеими руками тело. Ухватывая лягушек, я пронзительно взвизгивала и отшвыривала их прочь. Когда сдирала их с ушей, чуть мочки не порвала. Вцепились, как голодный младенец в материнскую грудь.
Бегу с воплями, но лягушки преследуют вплотную, и от них никак не оторваться. Оглянулась, а там такое, что душа в пятки ушла: десятки тысяч лягушек накатываются валом, как войско, – все квакают, прыгают, сталкиваются, теснят друг друга в быстро несущемся бурном потоке. А еще с обеих сторон тропинки выпрыгивают, выстраиваются передо мной, пытаются задержать, а иные неожиданно появляются из зарослей травы и бросаются на меня. Я в тот вечер была в просторной шелковой черной юбке, так эту юбку лягушки своими внезапными нападениями всю располосовали. Одна аж заглотила целую полосу оторванного шелка, подавилась и откатилась в сторону, сверкнув белым брюхом и царапая передними лапами щеки.
Когда я добежала до реки и увидела каменный мостик, сияющий под луной серебристым светом, от разодранной лягушками юбки почти ничего не осталось. Почти голая забежала на мостик и встретила там мастера Хао.
В тот момент я никакого стыда не испытывала, да и вообще не очень-то понимала, что хожу с голым задом. Вижу, посреди моста сидит человек в дождевой накидке из тростника и большой конической шляпе и катает в руках что-то поблескивающее серебром – только потом я узнала, что в руках у него был ком глины. Для лепки «лунных» кукол используется «лунная» глина. Тогда я вообще не разглядывала, кто это, не важно кто, главное – человек, мой спаситель. Бросилась к нему на грудь, забилась под его накидку. Ощутила грудью исходящее от этого человека тепло, а спиной – вонючую давящую лягушачью сырость, крикнула: «Спаси меня, братец», – и потеряла сознание.
Своим долгим повествованием тетушка заставила нас прочувствовать все на себе. Из головы не шли все эти мириады лягушек, и по спине пробегал холодок. В кадре появился мастер Хао, он сидел недвижно, как статуя, потом пошла вставка с несколькими глиняными куклами крупным планом и этим мостиком на реке вдали, и снова камера дает ее лицо, ее рот.
– Очнулась – лежу на кане мастера Хао, – продолжала рассказ тетушка, – в мужской одежде. Он обеими руками подносит мне чашку отвара из зеленых бобов, от его аромата я пришла в себя. Выпила отвар, меня прошиб пот, во многих местах на теле жгучая боль, но ощущение этой леденящей слизи, от которой против воли рвался наружу крик, постепенно исчезало. Тело обсыпало лишаем, кололо, зудело, ныло, тут же поднялся жар и начался бред. После отвара мастера Хао миновал какой-то критический момент, у меня сошел слой кожи, тупая боль чувствовалась и в костях. Я слышала в сказках о том, как сбрасывают кожу и меняют кости, и поняла, что со мной это и происходит. Оправилась после болезни и сказала мастеру Хао: «Давай, братец, поженимся».
Договорив до этого места, тетушка была уже вся в слезах.
Дальше в программе рассказывалось, как тетушка с мастером Хао вместе делают глиняных кукол. Прищурившись, тетушка рассказывала мастеру Хао, который, тоже прищурившись, держал в руках комок глины:
– Этой кукле фамилия Гуань, имя Сяосюн – Медвежонок. Отец его ростом метр семьдесят девять, продолговатое вытянутое лицо, широкий подбородок, верхние веки без складки, большие уши, мясистый нос, вдавленная переносица; рост матери метр семьдесят три, длинная шея, острый подбородок, выпирающие скулы, двойные веки, большие глаза, острый нос с горбинкой. В этом ребенке три доли от отца, семь долей от матери… – Под это тетушкино повествование в руках мастера Хао рождался мальчик, которого звали Гуань Сяосюн. Вот камера дает его крупным планом. Мы смотрим на этого мальчика – чуть появился на свет, а на лице уже какая-то неописуемая печаль, – и слезы невольно брызнули из глаз…
5
Я пошел вместе со Львенком осмотреть Китайско-американский центр матери и ребенка Цзябао. Она сразу захотела работать там, но боялась, что не получит рекомендации.
Когда мы вошли, мне показалось, что это похоже не на больницу, а скорее на клуб для высокопоставленных членов. Стояла летняя жара, но в холле шелестел кондиционер и царила приятная прохлада. В ушах ненавязчиво звучала красивая нежная музыка, в воздухе стоял явственный аромат свежих цветов. На центральной стене холла бросались в глаза голубая эмблема центра и восемь больших розовых иероглифов: «Обязательства с рождения, душа полна доверия». Посетителей принимали две симпатичные женщины в белых халатах и белых шапочках. Искренние улыбки, мягкий тембр голоса.
К нам подошла женщина средних лет в белом халате и в очках с белой оправой и дружелюбно спросила:
– Господин, госпожа, чем могу помочь?
– Спасибо, мы так, посмотреть, – сказал я.
Женщина провела нас в зону отдыха в правом крыле холла, где были расставлены широкие ротанговые кресла. Простые стеллажи рядом были уставлены роскошными журналами о женщинах и материнстве, на чайном столике у стола разложены красочные брошюры с краткими сведениями о центре.
Женщина принесла два стакана холодной воды из кулера и с улыбкой удалилась.
Листая брошюру, я увидел фотографию женщины-врача средних лет – сверкающий лоб, длинные дуги бровей, приветливый взгляд, на носу очки без оправы, белоснежные ровные зубы, добрая улыбка. На груди бейджик с фотографией. У левого плеча надпись: «Китайско-американский центр матери и ребенка Цзябао – идеальный для вас натальный центр нового типа, здесь не может быть ощущения холода, здесь разливается тепло, гармония, искренность, домашняя обстановка, вы испытаете настоящее аристократическое обслуживание…» У правого плеча было напечатано: «Мы строго соблюдаем принятую Всемирной медицинской ассоциацией Женевскую декларацию 1948 года, лечим честно и с достоинством, в первую очередь думаем о здоровье больного, храним известные нам его тайны, всемерно оберегаем честь и благородные традиции врачебного дела…»