Скорбная оказия. Снова всем разлили чай, и Селвин объявил:
– Если кто хочет виски без чая, я богу далить. Ага. Таб еще бдоооого бутылок у кабида. – Селвин сверкнул очочками, безглазо оглядывая гостей, и остановился на мне: – Агааа, бистер! – воскликнул он и наполнил все алчущие чашки.
Седрик встал и произнес:
– Мадам и джентльмены. Я имею удовольствие предложить его преподобию, нашему викарию, сказать речь за здоровье усопшего.
Народ навострил уши, устроился поудобнее и приготовился скучать; кто-то ковырялся в зубах спичкой, выискивая остатки ветчины, а обнаружив оные – сжевывал их мелкими кроличьими зубами. Викарий сказал:
– Мист… ер, то есть леди или мадам и джентльмены. Наш распорядитель, нечаянно или намеренно, но весьма уместно обратился ко мне с просьбой произнести тост за того, чье здоровье, по естественным причинам, более уже не здоровье тела, но лишь здоровый дух. Он оставил свое тело и никогда больше его не увидит. Тело – как забытое пальто. Которое никогда больше ему не понадобится, ибо в дальнейшем его ждет только хорошая погода. Там никогда не бывает холодно, никогда… – Он осознал сказанное и сглотнул.
Молниеносный Селвин полыхнул:
– А как насчет воскреседья бёртвых? Ааааа…
Распорядитель немедленно пальнул в ответ, за неимением молотка громыхнув по столу чашкой.
– Тихо, прошу тишины!
А ковыряльщик в зубах лениво протянул:
– Ладно, Селвин, один певец – одна песня, если не возражаешь.
– Итак, – продолжил викарий, – мы пьем за душевное здоровье, иначе говоря, мы молимся за то, чтобы его душа была принята в лоно Авраамово, иначе говоря, мы надеемся, что она почивает сейчас в раю, в виду ангелов и святых, к сонму коих он скоро примкнет, и под любящим оком своего вечного Небесного Отца. Аминь. А теперь, – сказал викарий более оживленно и менее профессионально, – скажу, что многих из вас я хотел бы чаще видеть в церкви. Самое время сказать, что слишком многие из вас обращаются к церкви только в таких случаях, как сегодняшний, подбирая лишь ошметки религии и пренебрегая своими основными обязанностями, и я хотел бы видеть больше…
– Тебя позвали речь толкнуть, – перебил его человек, невероятно смахивающий на лепрекона, – а не для рекламы.
Снова раздался стук чашки-молотка, а потом Седрик попросил Теда сказать несколько слов об усопшем. Похоже, меня в упор никто не видел, но я не очень-то возражал. Тед сказал:
– Я знал его, она знала его, он знал его, мы все его знали. – Произнеся эту впечатлившую слушателей сентенцию, он сделал паузу. – Он был завсегдатаем тут. Не скажу, что самым лучшим. Не таким, как присутствующий здесь Роджер Эллиуэл, который выдувает почти по бутылке вискаря в день, что и хозяйству нашему пользительно, и, как мы все видим, ему тоже не во вред. Но он был завсегдатаем, верным, частым гостем, чего мы желаем всем и каждому, мужчинам и женщинам. Ну а теперь он ушел. Нам жаль, что его нет. Мне жаль, что его нет. Что тут еще можно сказать? Вопрос теперь только в том, перебрался ли он в лучшее место? Я не знаю ответа, и вы не знаете, и она не знает. Вот он, наверное, знает, – сказал Тед, кивнув на викария, – работенка у него такая, знать. А вот остальные – не знают. Вот так-то. Но вот что я вам скажу. Он всегда был молодцом. Ни разу худого слова не сказал. Вот так-то. Его все любили и, несмотря на все его закидоны, любили бы его и впредь, когда бы он был живой. Но теперь он помер, и мы желаем ему всего хорошего там, куда он отправился. А больше мне нечего сказать.
Вероника разразилась негромкими аплодисментами, сказав:
– Пора открываться, Эдвард. Я сойду и отопру двери.
– Но все посетители тут, наверху, голубушка моя, – сказал Тед.
– Я, пожалуй, пойду, если можно, – воспользовался случаем викарий.