Все встали, провожая леди. Старикан рядом со мной спросил:
– Не знаешь, кого тут хоронят-то?
– Он умер, – сказал я, – и теперь это не имеет значения.
Леди и викарий ушли, и все вздохнули с облегчением, оказавшись в сугубо мужской компании. Снова всем разлили виски, кто-то разбавлял им холодный подслащенный чай, почали вторую коробку. Тамада Седрик нервничал, поскольку не осталось никого, кому можно было предложить выступить, кроме меня, но мне он слова не дал бы. Но тут Сесил прорычал ему что-то шепотом, и Седрик кивнул. Он встал и сказал:
– Джентльмены, а теперь я обращаюсь к Фреду Аллену с просьбой исполнить гимн.
Раздались уважительные аплодисменты, и Фред Аллен – румяный юноша в рубашке без воротника с тщательно заутюженными стрелками на груди – встал и запел сильным и чистым необученным тенором:
Конечно, дальше была еще куча куплетов, и все с плохими веслианскими рифмами, так что даже Эверетт печально оживился. После этого гимна, в конце которого из почтения никто не посмел хлопать, но зато все хором пропели «Аминь», какого-то старикашку уговорили подняться и спеть «Священный город», и тот спел довольно плохо, а перед последним припевом сипло крикнул: «А ну, все вместе!», так что все дружно попросили Иерусалим открыть врата и громово грянули «Осанна!», и никто не смог бы упрекнуть их в каком-нибудь нарушении предписанной торжественности. А потом один из отцовских дружков-гольфистов встал и спел о том, что только Господь мог создать дерево, чудно́ раскачиваясь, что было, по-видимому, нелегко и достойно аплодисментов. Человеку вроде меня, в студенческие годы изучавшему литературу, было чрезвычайно увлекательно наблюдать деликатный процесс секуляризации. Вскоре зазвучала бравая «Так держать до конца пути»[73], которая чуть погодя плавно модулировала в песню «В сумерках я бродил». В конце концов, что может быть естественнее, чем соло от истинного шотландца Джока Макинтайра, сочинившего «Я люблю девчонку»? Потом все вместе спели «Я верен Глазго», к этому времени Седрик, перебравший виски, позеленел в тон своей куртке и ушел, гремя мэрской цепью.
В девять часов, когда опустела вторая коробка виски, Сесил вскочил и прорычал ранневикторианскую песню:
Раскатистый хор подхватил припев. «Тра-ля-ля!» – голосили стариканы, криво разевая друг на друга похотливые пасти, в которых почти не осталось зубов. Когда Селвин завел какую-то маловразумительную оккультную песенку, которая все равно из-за его жестикуляции и телодвижений казалась донельзя похабной, снизу раздался зов:
– Эдвард! Посетители!
И тогда Тед сообщил с большим самообладанием:
– Пора присоединиться к дамам.
Так что мы все пошли вниз, но перед этим кто-то проорал:
– За здоровье устроителя банкета! – И все подняли остатки виски за Теда, который скромно и правдиво принялся отбиваться от этой чести.
– Это он! – сказал он, вяло указывая на меня, но никто ему на самом деле не поверил.
«Ну что ж, – удовлетворенно подумал я, – Англия, ты просто-напросто такая же неблагодарная, как и Азия». Зато Эверетт был крайне впечатлен Тедом.
– Замечательный человек, – сказал он. – Вот это личность! Кого-то он мне ужасно напоминает.
Мы приятно провели вечер внизу, после всего этого виски я усиленно наслаждался тепловатым пивом. Перед самым закрытием Тед сказал:
– Задержитесь чуток. Тяпнем по половиночке. Вы и я.
– Знаете, мне завтра вечером улетать. Назад в Токио. Утром много дел.