Голос ее ослаб, словно кровь просочилась в него, и я подумал, не видны ли мурашки у меня на затылке.
– Но я
– Присматривать за своей вдовой матерью пустая трата, да? Ах, вот тут. Марроу-стрит, странное названье для улицы, особенно где врачи.
Она рассмеялась, chwerthodd hi, и мне из чувства долга пришлось рассмеяться, не имея никакого понятия. Хорошо ли я обязан знать валлийский язык? Я гораздо позже узнал, что marw по-валлийски означает смерть.
– Встань вон там, – приказала она, – на пустом месте. Жди меня. Я недолго.
– Я хочу одну книжку купить.
– Сексуальную, да? Нет, ведь ты изменился, да, siwgr? Книжку без секса, полную знаний. Хорошо, только недолго.
Я смотрел, как она поднимается по ступеням к большой дубовой двери доктора Матты, имя которого было выгравировано медным курсивом на оловянной табличке. Стукнула медным молотком-дельфином, потом оглянулась, бросив на меня последний взгляд перед тем, как ее впустили. Взгляд твердый, озадаченный, но, когда девушка в белом открыла дверь, она быстро улыбнулась с болезненной любовью. Мне не нравился ход событий: от напряжения уже возникла боль в прямой кишке, стало трудно дышать, расшатались верхние резцы, возобновилась пульсация в голове. Она вошла, дверь за нею закрылась. В то утро я сказал, что выпью кофе; Ллев впервые захотел к завтраку кофе. Но ей было трудно продвинуться дальше простого недоумения в связи с явными переменами в манерах и привычках. Великим неоспоримым фактом служило лицо, лицо Лльва, и, так сказать, стоявшее под вопросом тело. Словарь – дело другое, но ей, видно, нравились первые проблески нового повзрослевшего Лльва. Будь он жив, даже ему пришлось бы взрослеть. Главная суть заключалась в присутствии трехмерного существа; остальное – вопрос случайностей. Но я должен был исчезнуть, как Ллев, с сожалением расстающийся с любящей матерью ради собственного блага. Человек имеет право на свободу; в те дни столько говорили об этом.
По-моему, все эти вещи топали на моих, его, тощих торопливых ногах к Индовинелла-стрит. Я жаждал очутиться в сарае с Сибом Легеру, но это означало бы также общение с трупом, уже тронутым карибской жарой. Сарай будет сегодня от него очищен; я испытывал уверенность, что, немного набравшись духу, справлюсь с погребением где-нибудь за полчаса. Очень легкая песчаная почва, никакой свинцовой глины, с треском рвущей спину и легкие. Лопата, должна быть какая-нибудь лопата. Возможно, как это ни странно, в собственном сарае Сиба Легеру. Лопаты – для Вордсворта, не для этого неземного сияния.
Я вытирал мокрый лоб, звоня в звонок. Подошла Катерина, осторожно глянула в щель, потом распахнула ее в тишину. Выглядела не так плохо, учитывая гребаное положение дел, старик. Платье чистое, чисто голубое. Волосы стянуты сзади, как я потом увидел, резинкой. Мы вошли в гостиную. По пути я заметил, что кухонный стол не убран: вкруг холодного мяса плясали мухи. Мисс Эммет не видно.
– В постели еще, – сказала Катерина. – Я ей очень большую дозу дала.
– Чего?
– Я хочу сказать, еще одну, утром, перед уходом. У нас только аспирин. Она его в любом количестве готова принимать. Ела и ела, как сахар. Только доза не смертельная. Просто достаточная.
– Значит, ты ходила?
– Только к телефону, на почту. Не могла ж я пойти сказать прямо в лицо, просто-напросто не могла. Очень долго искала, кто выслушал бы. Но оно уже точно там было, лежало еще на столе у кого-то среди входящей корреспонденции. Такое же самое. Точно такое, как ты мне дал. Помнишь?
– Ох.
– Увидели какое-то объясненье в отъезде, во мне, в Новой Зеландии, только сами по этому поводу ничего делать не будут.
– Боже боже. Duw. Спросили, кто ты такая?
– Да. Фамилию, адрес, все такое. Я сказала, что я секретарша доктора Фонанты.
– Доктора кого, доктора чего, чья сек…