Каллокаин

– Решения подобного рода принимаю не я, – холодно ответил Каррек. – Приговор ему вынесет судья. Кстати, могу известить вас, что судья по этому делу уже назначен, но я не имею права называть его имя, поскольку это было бы преступной попыткой заранее повлиять на суд.

У меня подкосились ноги, и я схватился за столешницу, чтобы не упасть. Каррек этого не заметил или сделал вид. «Если за ним наблюдают и он не может подтвердить прежнее дружеское расположение, то есть шанс, что потом он все равно мне поможет тайно», – судорожно думал я. И это всего лишь игра. Я же так на него надеялся.

Я выпрямился, а Каррек злобно усмехнулся и с медоточивой вежливостью произнес:

– Возможно, вам будет интересно узнать, что инъекцию каллокаина по делу Эдо Риссена будете проводить вы как ближайший кандидат, поскольку обычный исполнитель этой процедуры сам под уколом. Можно было бы привлечь кого-либо из участников курсов, но честь решено оказать вам.

Позже я заподозрил, что идея привлечь меня пришла ему в голову именно тогда. Возможно, этим жестким маневром он хотел меня образумить или просто хотел меня уколоть.

Что бы им ни двигало, но вышло все именно так. После обеда, максимально загрузив заданиями курсистов, я явился в следственный отдел для проведения исследования по делу Эдо Риссена. Первая половина дня выдалась настолько хаотичной, что мне несколько раз хотелось уйти с работы, сославшись на болезнь. Но я остался, потому что хотел и потому что должен был присутствовать при исследовании и вынесении приговора Риссену – не столько, чтобы повлиять на ход судебного разбирательства (вряд ли мне это удалось бы), сколько, чтобы еще раз увидеть и услышать человека, которого я так сильно боялся и, как мне казалось, ненавидел.

В зале для допросов уже собралась изрядная толпа. Я увидел судью, военного в высоком чине, рядом с ним сидели два секретаря, которые смотрели в пустые блокноты, и люди в военно-полицейской униформе, видимо, эксперты-консультанты: психологи, специалисты по государственной этике, экономисты и другие. Вокруг восходящим полукругом расположились участники курсов, ученики самого Риссена, облаченные в рабочую одежду. Поначалу их лица показались мне белесыми пятнами над скоплением униформ. Но я решил проследить за их реакцией и с усилием сосредоточился на нескольких лицах, однако все они были похожи на маски. Я выпустил их из вида, и очертания снова расплылись. В этот момент открылась дверь, и в зал ввели Риссена в наручниках.

Он огляделся, не задержав взгляда ни на ком из присутствующих, включая меня. Да и зачем ему смотреть на меня? Знать, что я доносчик, он не мог, равно как и то, что каждое его движение и каждую эмоцию я ловлю с алчными отчаянием. Внезапно меня пронзила надежда: вдруг я не один – вдруг кто-то еще прячет под маской такое же отчаяние? Вдруг таких много?

Он сел в кресло в своей обычной манере неприметного штатского – и, казалось, почти растворился в этой телесности, возможно, поэтому он воспринимался так же естественно, как любая вещь, дерево или животное. Он закрыл глаза и улыбнулся, беспомощно и немного утомленно, не обращаясь ни к кому, словно осознавая полное собственное одиночество, во власти которого находился и в котором искал успокоения, как сонный полярник ищет покоя в холоде, понимая, что холод способен усыпить его навсегда. И по мере того как начинал действовать каллокаин, на его морщинистом лице росла беспомощная умиротворенная улыбка, от которой нельзя было оторвать взгляд, даже если бы момента, когда он заговорит, пришлось ждать не один час. Где были мои глаза раньше, ведь я никогда не замечал особенное достоинство этого обычно мягкого, спокойного человека, которого считал смешным?! Его достоинство разительно отличалось от достоинства военных – оно заключалось в полном безразличии к производимому впечатлению. Наконец он открыл глаза и заговорил. Он мог бы сидеть, откинувшись на спинку любого другого кресла, смотреть в белый потолок и произносить такие же слова без единой капли каллокаина в организме, потому что стыд и страх, сдерживающие всех нас других, в его случае уже растворились в отчаянии и одиночестве. Я мог просто пойти к нему и попросить все рассказать, и он сделал бы это так же, как Линда, по доброй воле, в виде дара.

Он бы рассказал мне обо всем, что я хотел услышать: о безумцах и их тайных ритуалах, о Покинутом Городе, о себе, о своем пути в неведомое, наверняка не таком, как у Линды – обо всем, что я в диком страхе предпочитал считать враждебным, замечая при этом, что все запретное внутри меня самого звучит с этим враждебным в унисон и никогда больше не умолкнет. Он бы говорил дольше, чем сейчас под принуждением, говорил бы о более важных вещах, открыл бы мне реальность, скрытую внутри меня, которую я сам никогда бы не обнаружил. Я не испытывал всепоглощающей жалости из-за того, что его приговорят и казнят, но был одержим горечью из-за того, что так много себя лишил, когда донес на него. И я слушал его так же жадно, как и Линду, только с еще бо́льшим отчаянием.

Мне хотелось узнать что-нибудь о нем самом, но он не говорил о личном. Он был до краев переполнен вопросами, касающимися всех.

– Итак. Я здесь. Что и следовало ожидать. Это был вопрос времени. Если говорить правду. Вы способны слушать правду? Чтобы выслушать правду, надо самому быть искренним, а таких мало, и это прискорбно. Правда могла бы стать тем мостом, что связывает человека с человеком, но только пока она добровольна, пока она дается и принимается как дар. Вам не кажется странным, что все – даже правда – теряет ценность, как только перестает быть подарком? Хотя нет, этого вы не заметили, потому что иначе с вас содрали бы кожу, обнажили до костей – кто выдержит подобное зрелище?! Собственное убожество можно увидеть только под принуждением! Но принуждают не люди. Принуждают пустота и холод – вселенский холод, угрожающий нам всем. Общность, говорите? Общность? Сплоченность? Именно эти слова вы кричите каждый со своего края пропасти? Найдется ли точка, одна-единственная точка в долгой истории человеческого рода, где можно было бы свернуть на другую дорогу? Неужели дорога обязательно должна идти через пропасть? Неужели нет точки, в которой бронемашину Власти можно развернуть и не дать скатиться в бездну? Неужели нет пути к новой жизни в обход смерти? Неужели нет того святого места, где поворачивает судьба?

Я много лет думал о том, где оно может находиться. Вдруг мы попадем туда, если захватим соседние государства или если они захватят нас? Вдруг после этого дороги между людьми будут расти так же быстро, как дороги между городами и областями? Если так, то пусть это поскорее случится! Пусть случится то, что должно, пусть случится страшное! Или и это не поможет? Неужели бронемашина стала настолько сильной, что ее больше нельзя превратить из бога в инструмент? И может ли бог, причем самый смертоносный из всех, добровольно отдать власть? Мне так хотелось верить, что в человеке есть изумрудная глубина, огромное море созидательных сил, которое способно бесследно поглощать мертвые останки, исцеляет и творит… Но я его не видел. Мне известно только то, что больные родители и больные учителя воспитывают еще более больных детей, пока больное не превратится в норму, а здоровое начнет пугать. От одиноких рождаются еще более одинокие, от испуганных – еще более испуганные… Где спрятаться последнему колоску здоровья, чтобы окрепнуть и пробиться сквозь броню?!. Те несчастные, кого мы называли безумцами, играли со своими символами. А это уже что-то – они хотя бы знали о существовании того, чего им не хватает. И пока они знали, что делают, не все еще было потеряно. Но это ни к чему не ведет! Да и к чему это может привести! Даже если я встану у метро в самый разгар наплыва пассажиров или у громкоговорителя на большом празднике и начну кричать, мои слова ударят лишь по нескольким барабанным перепонкам многомиллионного Мирового Государства и вернутся назад пустым звуком. Я шестеренка. Я существо, у которого отняли жизнь… И все же: сейчас я знаю, что это не так. Да, это все, конечно, каллокаин, это он дает мне глупую надежду, все становится легким, ясным и спокойным. Я в любом случае жив, несмотря на все, что у меня отняли… и сейчас я знаю, что куда-то иду. Силы смерти сковывают мир все более плотными кольцами, но ведь кольца должны быть и у добра, даже если я их не различаю?.. Да, да, я знаю, это действует каллокаин, но ведь это все равно правда?

По пути в зал для исследований в моем мозгу рождались дикие фантазии: по какой-то мистической причине внимание всех слушателей переключается на что-либо другое и у меня появляется возможность задать вопросы Риссену шепотом на ухо… Но я понимал, что грежу наяву – ни один из слушателей (и уж тем более не все вместе) не мог оторвать от Риссена внимательного взгляда. Но странно то, что даже если бы случай мне выпал, спросить мне было бы не о чем. Ни Покинутый Город, ни ритуалы безумцев меня больше не интересовали! Из всех покинутых городов самым труднодоступным и безопасным стал тот, куда шел я, и находился он не за тысячу миль в неизвестном направлении, а рядом, совсем рядом. Линда останется. Она, по крайней мере, останется.

Риссен вздохнул, закрыл глаза и снова открыл их.

– Они догадываются! – произнес он, и его улыбка стала светлее и увереннее. – Они боятся, они защищаются – то есть догадываются. Моя жена догадывается, когда отказывается слушать меня и говорит, что я должен молчать. Курсисты догадываются, когда высокомерно смеются надо мной. Возможно, на меня донес один из них или жена… Но, кто бы это ни был, он догадывается. Когда я говорю, они слышат себя самих… Когда шевелюсь и вздрагиваю, они боятся самих себя. Только бы она существовала, та изумрудная глубина, неиспорченная… и сейчас мне кажется, что она есть. Это, наверное, действует каллокаин, но я все равно рад… что я… могу в это верить…

– Босс, – обратился я к судье, тщетно пытаясь придать голосу твердость, – мне сделать ему еще один укол? Он приходит в себя.

– Достаточно, – покачал головой судья. – Все очевидно. Консультанты, вы согласны?

Те с одобрительным шумом встали с мест, намереваясь покинуть зал вместе с судьей для вынесения приговора. Но в момент, когда дверь соседнего помещения открылась, произошло нечто неожиданное. Со своего места в середине амфитеатра к подиуму, где я помогал Риссену справиться с дурнотой, выбежал юноша с курсов и начал отчаянно жестикулировать, призывая суд остаться.

– Это все из-за меня! – кричал он. – Это я заявил на моего босса Эдо Риссена и обвинил его в антигосударственном мышлении! Я положил донос в ящик вчера утром по пути на работу, а когда пришел, его уже арестовали! Но все, кто слышал его здесь… все, кто его слышал… должны понять…