Каллокаин

– А Риссен? – хрипло спросил я в страхе, что драгоценные минуты истекут, а я так и не узнаю то, что хотел. – Что ты думаешь о Риссене?

– О Риссене? – переспросила она с сомнением. – Да-да, Риссен… В Риссене есть что-то особенное. Что именно? Он не такой далекий, как остальные. Он никого не пугает, он не боится сам.

– Ты его любила? Ты его до сих пор любишь?

– Риссена? Любила ли я Риссена? Нет… нет-нет. Если бы я только могла! Он просто был не такой, как все. Близкий. Спокойный. Уверенный. Не такой, как ты, и не такой, как я. Если бы один из нас был таким, как он… Или оба, Лео, если бы мы оба… Но это был бы ты. Поэтому я хочу тебя убить, только чтобы уйти, потому что никого, кроме тебя, никогда не будет, но пускай и тебя не будет.

Она нахмурилась и начала беспокоиться. Я взял только одну дозу каллокаина, иначе я бы рисковал. И сейчас я не знал, о чем у нее спрашивать.

– Как такое может быть? – прошептала она встревоженно. – Как можно искать то, чего нет? Как? Почему такое ощущение, что ты смертельно болен, хотя совершенно здоров, и все, что тебе нужно…

Речь превратилась в бормотание, а по зеленоватому оттенку на щеках я понял, что Линда пробуждается. Приподняв и придерживая затылок, я поднес стакан к ее губам. Она все еще лежала связанная, но под воздействием препарата она наверняка это не заметила. Я освободил ее, и с трепетом, состоящим из триумфа и страха, стал ждать момента, когда ее охватит ужас и стыд из-за этого принудительного чистосердечия. Я заметил, что у меня дрожит рука и я не могу держать ее голову неподвижно. Я снова подложил подушку и начал настороженно наблюдать, как меняются черты ее лица.

Но реакция, которую я ждал, не наступила. Когда она открыла глаза, взгляд был задумчивый, но спокойный, как обычно, и она не пыталась его прятать. Меня испугали ее губы: красный лук лишился привычного напряжения, оставаясь расслабленным и выражение лица было детским, как во сне и под действием каллокаина. Я не знал, что потеря самообладания может быть столь пугающе торжественной. Губы незаметно шевелились, как будто она повторяла собственные слова для себя самой. Я не мог ничего сказать ей, не мог помешать, просто сидел и смотрел на ее лицо.

В конце концов она уснула, хотя видела, что я рядом и слежу за ней. Она спала, я тихо разделся и тоже попытался уснуть, но мне это не удавалось. На меня обрушился глухой стыд и раскаяние. Я чувствовал себя так, как будто проверке подвергли меня. Раньше мне казалось, что независимо от ее признаний, она окажется у меня в подчинении, и это будут совсем не такие отношения, как прежде. Очнувшись, она должна была понять, что призналась в запретном и что я разоблачу ее, если она совершит по отношению ко мне какой-либо враждебный поступок. Кто знает, возможно, она уже это сделала. Что касается угроз убить меня – на работе я уже слышал подобное много раз и знал, что до дела здесь доходит редко – но для нее это все же опасно, разве нет? Возможно, она все-таки в моей власти, возможно, все идет по плану.

За единственным исключением: никакого преимущества я не получил. Это она вывернула меня наизнанку своими признаниями. Я болен, я до предела измучен, поэтому она и превратилась для меня в зеркало. Я даже предположить не мог, что она с ее волевым ртом, немногословностью и всепроникающим взглядом, сделана из той же мягкой породы, что и я. А если это так, то как я мог ей угрожать, как я мог ее заставлять?

Я ненадолго уснул и проснулся на несколько часов раньше времени. Линда спала. Открыв глаза, я медленно прокручивал события нынешней ночи, но потом меня охватила иная неясная тревога, мне казалось, я что-то упустил. Я понял, в чем дело: Риссен. Сегодня.

Мне захотелось снова все отложить, но причин для промедления больше не было. Проблема не исчезла. Риссен остался прежним. Суть не в том, что он соперник, от которого я хочу избавиться, в таком ключе я никогда о нем не думал. Мое презрение было гораздо глубже. Впрочем, сегодня по непонятной причине проблема Риссена больше не казалась мне безотлагательной. Но если не осуществить задуманное немедленно, я потеряю самоуважение. Так что время сформулировать донос до того, как проснется Линда, появилось как нельзя кстати. А у ночного происшествия был один существенный плюс: теперь я знал, что Линда заодно со мной, а не с Риссеном.

При слабом свете ночника я начал набрасывать заявление. Главную мотивировку сформулировал легко, это я уже много раз проговаривал про себя. Я красноречиво и уверенно изложил на бумаге все, о чем обобщенно рассказывал Карреку. Времени еще оставалось достаточно, и, удобно усевшись в кровати, я переписал документ набело перьевой ручкой, подложив под него номер Химического журнала. В конце решительно указал обязательные отныне имя и адрес и написал на конверте адрес полиции. Еще три четверти часа провел, снова и снова перечитывая написанное и размышляя о моих нынешних сомнениях и смущении. И только когда зазвонил будильник у соседей, я совершил то, что много раз проделывал в воображении – поставил в углу тайный знак Каррека, после чего положил донос в конверт и сунул его в журнал.

Линда проснулась за миг до будильника. Мы посмотрели друг на друга так, словно прошедшая ночь нам обоим приснилась. Раньше я представлял это утро совсем по-другому: я восседаю судьей и диктую условия сломленной и сдавшейся на волю победителя Линде. Но все вышло иначе.

Мы просто встали, оделись, молча позавтракали, вместе сели в лифт и разошлись в разные стороны у метро. Я оглянулся посмотреть, скрылась ли она в толпе, и заметил, что она тоже оглянулась – и кивнула. Я вздрогнул. Она собирается усыпить мою бдительность, чтобы потом отомстить? Но некая причина по ту сторону здравого смысла не позволяла мне в это поверить. И когда вскоре ее поглотило метро, я развернулся и положил письмо в почтовый ящик.

Удивительно – всего лишь галочка в углу. Я хорошо знал Каррека и не сомневался, что Риссена сотрут с лица земли. И посреди улицы, в толпе бойцов, спешащих на зарядку или на работу я вдруг на секунду остановился, осознав чудовищную силу власти. Я смогу повторить маневр, как только мне этого захочется. За оказанную услугу Каррек легко отдаст мне дюжину жизней, если это не пойдет в разрез с его собственными интересами. Отныне у меня есть власть.

Я говорил раньше, что представлял жизнь в виде лестницы. Довольно невинное представление, даже глуповатое. Послушный мальчик перемещается из класса в класс, прилежный работник – от должности к должности. Сейчас я с некоторым отвращением вдруг осознал, что стою у самого верхнего пролета. Нет, воображение позволяло мне увидеть и другие, более высокие уровни власти, чем благосклонность шефа полиции Химиогорода № 4. Если бы я устремился к дальним вершинам и широким горизонтам, мне бы хватило и фантазии, и материала для прокладки пути: военные чины, столичные министерства – Туарег, Лаврис. Но символом всего этого стала даже эта толика власти, которой наделили меня сейчас. Это было отвратительно.

Разумеется, искоренять вредителей вроде Риссена необходимо и правильно. Дело не в этом. Меня терзали сомнения – не слишком ли далеко зашла эта война на уничтожение? Еще сутки назад мне казалось, что все просто: убить Риссена, и Риссена больше не будет, в том числе и того Риссена, который живет внутри меня – ведь это черенок, привитый другим Риссеном, живым. Убить Риссена и снова стать преданным бойцом, счастливой здоровой клеткой в организме Государства. Но потом произошло то, что поколебало мою уверенность: событие прошлой ночи, поражение с Линдой.

Скрывать бессмысленно – это было поражение. Да, я узнал все, что хотел, – моему решению о судьбе Риссена она не помешает. Да, в глубине души я вообще не боялся ее мести, поскольку знал, что, в сущности, она привязана ко мне так же неразрывно и отчаянно, как я к ней. Да, теперь она была в моей власти, потому что я знал тайны, которые она не хотела раскрывать. Да, всё так, да. То есть это не поражение, если думать только о тех дурацких ограниченных целях, которые я перед собой ставил. И тем не менее это было полное чудовищное поражение в другом, более масштабном плане.

Ее слова о зависти к несчастной любви звучали по-девичьи романтично, но в них была определенная доля правды, которую я сам мог рассказать о своих чувствах к Линде. В каком-то смысле мой брак тоже был несчастливой влюбленностью – взаимной, но все равно несчастливой. Серьезное лицо, напряженные излучины красных губ, строгие глаза. Мой тайный мир, где я мог бы утолить жажду, развеять тревоги, обрести желанный надежный покой, если бы знал, как туда проникнуть. Я взломал его силой, пробрался максимально далеко, заставил ее отдать то, чем она не хотела со мной делиться, но моя жажда не исчезла, а беспокойство и неуверенность стали мучительнее, чем когда-либо. Если и существует где-то соответствие тому миру из снов, мне туда не попасть, как бы я ни старался. Я, как и Линда, готов был вернуться к вызывающей зависть иллюзии и поверить, что рай за стеной можно завоевать.