Я в жизни не слышала такого оглушительного вопля – он будет звенеть у меня в ушах всю оставшуюся жизнь. Я не в силах оторвать взгляд от ножа. Салли падает на колени. Я бухаюсь вслед за ней и, выпустив нож, зажимаю руками кровавое пятно на ее платье.
– Надо остановить кровь, – бормочу я или, по крайней мере, пытаюсь что-то такое выговорить, но получается лишь невнятное мычание.
Кожа у Салли сереет. Она открывает рот, но ни звука не издает. А потом припадает ко мне.
– Она это заслужила. – Салли издает смешок – жуткое бульканье. – Мы… одного поля…
Мы – это она и я или она и Флора?
– Нет, не одного, – шепчу я. Впервые в жизни я ей возражаю, но она этого уже не слышит. Моя слеза падает ей на щеку.
Я хватаю нож и на трясущихся ногах подступаю к Поппи, но знаю, что напасть на нее не смогу. Я сказала чистую правду: мы с Салли не одного поля ягоды и никогда ими не были.
Но Поппи уже не одна. Она все еще кричит, лицо у нее ярко-красное, а на пороге маячат двое мужиков в парадных костюмах, таращатся на представшую перед ними бойню и уже лезут за телефонами, чтобы звонить в полицию. Поппи виснет на одном из них, прячется за ним, как за щитом.
Она спасается от меня. От женщины с окровавленным ножом. Я пытаюсь бросить его, но он словно прирос к моей руке.
– Это она! – голосит Поппи. – Она это сделала!
Я жду, что Салли сейчас выкрикнет правду: «Поппи – трехнутая сучка! Это она меня пырнула!» Но Салли больше уже ничего не скажет.
40. Год спустя
Странно видеть его на кухне моей новой квартиры в Челси. Он стоит с бокалом красного вина и явно смущается. На нем мягкая серая футболка – или, по крайней мере, она кажется мягкой: потрогать ее мне пока не представилось случая. Я промываю макароны в раковине. Одна из лингвини змейкой сворачивается у слива. Я смываю ее, избавляя от одинокого прозябания.
– Спасибо, что согласилась встретиться, – говорит он. – Все так – так запуталось… Я теперь всю свою энергию направляю в писательство. Почти закончил черновик романа. Но в итоге сюжет повернулся совсем не так, как я задумывал.
– Так всегда бывает. – Волосы у меня распущены по плечам – такую же прическу носила моя сестра. – Творческий замысел раскручивается самым непредсказуемым образом.
Он подходит к кухонному островку, взбирается на барный стул и роняет руки на гранит. Кольца на его безымянном пальце больше нет.
– Не хочу тебя грузить, – говорит он. – Я не за тем хотел встретиться. Для этого я психотерапевту деньги плачу, – он смеется, и я тоже смеюсь – из вежливости. – Я думал, что не буду по ней скучать. Но скучаю. Скучаю по тому, какой она была, пока я не узнал, какая она на самом деле… хоть это и звучит как бред.
Я кладу дуршлаг в раковину. Макароны размокли – я их переварила. А, какая разница. Я обхожу кухонный островок и кладу руку ему на спину. Он не сжимается от моего прикосновения, но и расслабляться не спешит.
– Я все прекрасно понимаю. Ты такое пережил…
– Ты тоже, – он щиплет кожу на переносице. – Она же могла… да и хотела… видимо…