Империя вампиров

Я не видел ее больше десяти лет и все равно подивился переменам в ней. Прежде она была книжным червем, чопорной и болезненно набожной, но сейчас ее веснушки выцвели, глаза постарели. Это была не девочка, но женщина. И одевалась она скорее как солдат, а не монахиня: темное сюрко поверх кольчужной рубашки, на поясе сребростальной меч, за спиной – колесцовое ружье, а непослушные мышасто-каштановые кудри собраны в длинный хвост. И тем не менее, пока мы ехали по мертвому лесу, она без конца теребила семиконечную звезду на шее и шевелила губами в беззвучной молитве.

За спиной у Хлои ехал Диор. Обхватив святую сестру за талию, он почти без умолку трещал. Выглядел он, конечно, странно: кафтан помещика, бриджи короля попрошаек и спутанные пепельные волосы на ярко-голубых глазах. За пазухой он носил посеребренный кинжал, а в душе – большую злобу на весь мир. Я бы дал ему лет четырнадцать, но отчаянный, рожденный в канавах, он легко входил в раж и на меня посматривал так, будто готов был за пол медного рояля перерезать мне глотку.

Сирша передвигалась пешком, рядом с ней скакала Феба. Рубака больше всех в отряде впечатлила меня; кралась она в лесу, как призрак, а двигалась с таким изяществом, что становилось ясно: клинками обвешалась не для фасону. Под плащом из волчьих шкур на ней была кожаная куртка с прекрасным тиснением, кольчуга и килт в клетку: черный и три оттенка зеленого. На правой стороне ее лица алела татуировка: две переплетенные ленты. Почти все лошади нервничали из-за ее рыжей львицы, а вдвоем с кошкой они почти постоянно пропадали где-нибудь на разведке, возвращаясь только время от времени – проведать нас.

Замыкали колонну отец Рафа и Беллами Бушетт: священник и бард ехали бок о бок. Рафа носил рясу из светлой домотканой материи, в какой ходили почти все священники. Его темное морщинистое лицо напоминало старую дубленую кожу, а на кончике носа опасно балансировали толстые квадратные очки. С виду монах был тощ, мизинцем перешибешь, но я все еще помнил сражение у башни, когда колесо у него на шее засияло ярко, словно костер, и он прогнал ту странную высококровку в маске.

На Беллами был отличный темно-серый дублет, кольчуга и плащ из шкуры серой лисицы. На шее висела посеребренная цепочка с шестью музыкальными нотами, на поясе – длинный меч; свою серую фетровую шапочку бард так лихо заломил набок, что та просто чудом держалась на голове. Челюсть у него по форме напоминала полотно лопаты; уж не знаю, как он за ней ухаживал, но щетина все еще была идеальной трехдневной длины. На вид певуну я бы дал лет двадцать, но на лютне из кровокрасного дерева он играл так, как тринадцатилетний мальчишка играет со своим членом.

– Искусно? – уточнил Жан-Франсуа.

– Постоянно. Ненавижу, сука, бардов. Почти так же, как картошку.

– Почему?

– Рифмоплеты – дрочилы, – вздохнул Габриэль. – А менестрели – те же рифмоплеты, которым дали ублажить себя на публике. Напыщенные зануды, считающие, будто их мысли достойны переноса на бумагу, не говоря уже о том, чтобы, сука, послужить материалом для баллад.

– Так ведь музыка, де Леон… – Вампир, впервые оживившись, подался вперед. – Музыка – это невыразимая истина. Мостик между разными душами. Когда двое не разумеют на языке друг друга ни слова, их сердца могут одинаково воспарить при звуке одного рефрена. Одари человека важнейшим уроком, и назавтра он все позабудет. Одари его прекрасной песней, и он станет напевать ее до тех пор, пока вороны не сложат себе гнездо из его костей.

– Складно поешь, вампир. Однако правда поострее будет. Правда в том, что почти все кропают песенки, лишь бы послушать собственное пение. Остальные же поют не ради песни, а чтобы сорвать в конце аплодисменты. Знаешь, чему большинство не обучено?

– Ну, скажи, Угодник.

– Держать, сука, рот на замке. Не умеют они просто сидеть и слушать. Ибо в тишине мы себя и познаем, вампир. Лишь когда замираешь, слышишь по-настоящему важные вопросы, которые скребутся у тебе в черепе, точно птенцы в яйцах. Кто я? Чего хочу? Кем я стал? Правда в том, что вопросы, звучащие в тишине, – всегда самые страшные, поскольку большинство людей не удосуживается выслушать ответы. Знай себе пляшут, поют, дерутся, трахаются. Тонут, заливая себе в глотки ссаки и накачивая легкие дымом, а головы – всякой херней, лишь бы не знать правды о том, кто они есть. Запри человека на век в комнате с тысячей книг, и он познает миллион истин. Запри его в комнате всего на год в тишине, и он познает себя.

Вампир посмотрел, как угодник-среброносец допивает вино вместе с осадком, а потом заново наполняет бокал до краев.

– Знаешь, что такое ирония судьбы, де Леон?

– Шутки, понятные только самой жизни?

– Ополовинив вторую бутылку и потея от ломки в ожидании очередной дозы, он еще распекает окружающих за их пороки. – Жан-Франсуа цокнул языком. – Хуже дурака – только дурак, возомнивший себя философом.

– Я свое в тихой комнате отсидел, вампир. Знаю, кто я. – Угодник с улыбкой поднял бокал. – Просто мне это не сильно нравится.

Наконец мы перешли Юмдир вброд, омыв бока лошадей в бегущих водах реки. Когда вода сделалась глубже, Диор, похоже, разозлился. Мальчишка, видать, боялся намочить этот свой миленький краденый кафтан. Зато хотя бы трещать на время перестал. Шлюха промокнуть была не против, и я тепло почесал ей за ушами. Видимо, несмотря на смену обстоятельств, она была рада со мной познакомиться: может, я как хозяин был лучше тех двух инквизиторш, у которых ее увел? Жаль только, не было сахарку ее угостить.

Когда мы въехали на замерзший противоположный берег, я развернул старую карту и достал подзорную трубу – поглядел напоследок на оставшиеся позади земли. В Зюдхейме царило тепло и еще оставались небольшие клочки цивилизации, не занятые голодными холоднокровками, зато впереди лежали раздираемые войной пустоши Оссвея. До реки ехать было по меньшей мере месяц – и то, если бы за нами никто не гнался, хотя я, правду сказать, на погоню рассчитывал.