Расколотое копыто Бойца долго не заживало. Но когда начали строить мельницу, едва отпраздновав победу, Боец отказывался взять выходной хотя бы на день, считая делом чести скрывать боль. По вечерам он признавался одной Кашке, как сильно беспокоит его копыто. Кашка лечила его травяными компрессами, которые сама разжевывала, и вместе с Бенджамином уговаривала Бойца поберечь себя.
– Лошадиные легкие не вечны, – говорила она ему.
Но Боец ее не слушал. Он говорил, что главная его забота – убедиться в постройке ветряной мельницы, прежде чем уйти на покой.
В самом начале, когда на Скотном дворе принимали законы, пенсионный возраст распределили так: лошадям и свиньям – двенадцать лет, коровам – четырнадцать, собакам – девять, овцам – семь, а курам и гусям – пять. Пенсионное содержание обещали назначить щедрое, но определить его размер позже. До пенсии пока еще никто не дожил, но с некоторых пор этот вопрос обсуждался все чаще. Теперь, когда загончик за садом отвели под ячмень, пошли слухи, что престарелым животным отгородят под выгон угол большого пастбища. Говорили, что ежедневный паек лошадям составит пять фунтов зерна летом и пятнадцать фунтов[9] сена зимой, а по праздникам будут подкидывать морковку или яблоко. Бойцу должно было исполниться двенадцать в конце следующего лета.
Жизнь между тем была сурова. Зима выдалась такой же холодной, как и прошлая, а кормов оставалось меньше, чем прежде. Снова всем кроме свиней и собак урезали порции. Визгун объяснил, что чрезмерная уравниловка противоречила бы принципам анимализма. Так или иначе, ему ничего не стоило доказать другим животным, что в действительности они не испытывают недостатка в пище, даже если кому-то так кажется. На данное время, безусловно, необходимость требует пересмотра порций (Визгун всегда говорил «пересмотра» вместо «урезания»), но по сравнению с положением дел при Джонсе прогресс налицо. Зачитывая скороговоркой цифры, Визгун наглядно доказывал, что животные получают больше овса, больше сена, больше репы, чем получали при Джонсе, что работа у них легче, питьевая вода лучше, живут они дольше, молодняк мрет реже, солома в стойлах мягче, а блохи их кусают меньше. Животные верили каждому слову. Сказать по правде, они уже почти не помнили Джонса и его порядки. Они только знали, что жизнь у них трудная и нищая, они часто голодают и мерзнут, и если не спят, то обычно работают. Но в прежние дни, вне всяких сомнений, было еще хуже. Они охотно верили этому. К тому же тогда они были рабами, а теперь свободны – это самое главное, что не уставал подчеркивать Визгун.
На ферме прибавилось едоков. Осенью опоросились одна за другой четыре свиноматки, принеся тридцать одного поросенка. Поросята были пестрые, а поскольку других хряков, кроме Наполеона, на ферме не водилось, вопрос об отцовстве не возникал. Было объявлено, что в будущем в саду построят школу, когда удастся раздобыть кирпич и древесину. А пока Наполеон сам обучал поросят на кухне хозяйского дома. Когда же поросят выпускали играть в сад, им не разрешали якшаться с прочей мелюзгой. Примерно тогда же приняли новое правило: всякое животное, встретив на тропе свинью, должно посторониться; кроме того, любой свинье независимо от звания разрешили повязывать по воскресеньям на хвост зеленые ленты.
Год оказался довольно удачным, но денег по-прежнему не хватало. Нужно было покупать кирпичи, песок и известку для школы, не говоря уже о том, что требовалось откладывать деньги на оборудование для мельницы. Затем средства уходили на керосин и свечи для дома, на сахар для Наполеона (другим свиньям он запретил есть сахар, чтобы не толстели) и все обычные расходные материалы: инструменты, гвозди, веревки, уголь, проволоку, кровельное железо и собачьи галеты. Продали стог сена и часть урожая картошки, а договор на поставку яиц увеличился до шестисот в неделю, поэтому в тот год поголовье кур едва не уменьшилось. Порции корма, урезанные в декабре, еще больше сократили в феврале и вдобавок запретили фонари в стойлах для экономии керосина. Но свиньям, похоже, жилось неплохо, во всяком случае они грузнели. Как-то раз на исходе февраля от пивоварни за кухней, которая при Джонсе стояла без дела, повеяло по двору теплым, густым, аппетитным запахом, какого животные отродясь не нюхивали. Кто-то сказал, что это варят ячмень. Животные жадно втягивали воздух и гадали, не готовят ли им на ужин теплую бражку. Но бражки они не увидели, а в воскресенье объявили, что с этих пор весь ячмень пойдет одним свиньям. Поле за садом уже засеяли ячменем. Вскоре просочились сведения, что каждая свинья получает пинту пива в день, а Наполеон – полгаллона, которые подают в супнице из парадного сервиза.
Конечно, трудностей было немало, но они отчасти сглаживались тем, что жизнь животных обрела неведомую ранее возвышенность. Стало больше песен, больше речей, больше шествий. Наполеон распорядился, чтобы каждую неделю проводилось нечто под названием «стихийная демонстрация», дабы восславить борьбу и триумфы Скотного двора. В назначенное время животные оставляли работу и принимались маршировать походным строем вдоль границ фермы: впереди шли свиньи, за ними – лошади, затем коровы, овцы и птицы. По флангам двигались собаки, а впереди всех вышагивал Наполеонов черный петух. Боец с Кашкой всегда несли зеленое знамя с рисунком копыта и рога и надписью: «Да здравствует товарищ Наполеон!» Завершалась демонстрация чтением стихов, посвященных Наполеону, и речью Визгуна, который давал подробный отчет, насколько увеличилось производство кормов, а если имелся особый повод, то давали залп из ружья. Больше всех стихийные демонстрации полюбились овцам, и если кто-нибудь жаловался (а такое иногда случалось, когда поблизости не было ни свиней, ни собак), что они даром теряют время, стоя без дела на холоде, овцы всякий раз принимались блеять во всю глотку: «Четыре ноги – хорошо, две – плохо!» Но в целом животным демонстрации нравились. Им было приятно слышать, что они как-никак сами себе хозяева и работают исключительно ради собственного блага. Другими словами, все эти песни, шествия, речи Визгуна, ружейная пальба, кукареканье петуха и флаг, реющий на ветру, помогали забывать животным хотя бы на время, что в животе у них пусто.
В апреле Скотный двор провозгласили республикой, и понадобилось выбрать президента. Кандидат был один – Наполеон, избранный единогласно. В тот же день объявили, что обнаружены новые документы, раскрывающие дальнейшие подробности сотрудничества Снежка с Джонсом. Выяснилось, что Снежок не просто пытался обречь их на поражение в Битве при коровнике, как думали до этого животные, а открыто сражался на стороне Джонса. Более того, людей возглавлял не кто иной, как Снежок, который бросился в бой со словами: «Да здравствует человечество!» А раны на спине Снежка, которые припомнил кое-кто из животных, были оставлены зубами Наполеона.
В разгар лета неожиданно вернулся ворон Моисей, который отсутствовал несколько лет. Он ничуть не изменился, по-прежнему не работал и все так же рассказывал о Карамельной горе. Он вспархивал на пенек, хлопал черными крыльями и говорил часами, были бы слушатели.
– Вон там, товарищи, – вещал он, воздев в небо огромный клюв, – вон там, прямо за той темной тучей – там она, Карамельная гора, счастливый край, где нас, несчастных, ждет вечный отдых от трудов!
Он даже заявлял, что как-то раз взлетел повыше и увидел бескрайние поля клевера и изгороди, на которых растут льняной жмых и рафинад. Многие животные верили ему. Раз их текущая жизнь, рассуждали они, сплошь голод и труд, разве не должен где-то существовать лучший мир? А вот отношение свиней к Моисею понять было трудновато. Все они презрительно отмахивались от его рассказов о Карамельной горе, однако с фермы не гнали, не заставляли работать, да еще каждый день наливали по стаканчику пива.
Копыто у Бойца зажило, и он стал трудиться, как никогда. Правда, в тот год все животные вкалывали, как каторжные. Помимо основной работы по хозяйству и постройки мельницы, в марте начали возводить школу для поросят. Иногда работать на пустой желудок было невмоготу, но Боец никогда не давал себе поблажек. Глядя на него и слыша его твердый голос, никто бы не поду мал, что силы у него уже не те. Только с виду он немного изменился; шкура у него уже не так лоснилась, а мощный круп как будто чуть усох. Другие говорили, что Бойцу станет лучше, когда весной вырастет молодая трава, но пришла весна, а Боец не поправлялся. Бывало, он втаскивал огромный валун по склону карьера с таким напряжением, что казалось, только сила воли держит его на ногах. Он проговаривал одними губами:
«Буду больше работать»; на голос сил уже не было. Кашка и Бенджамин снова просили его поберечь здоровье, но он не обращал на них внимания. Близился его двенадцатый день рождения. Его волновало только одно – запасти побольше камней перед тем, как он выйдет на пенсию.
Однажды поздним летним вечером по ферме пронесся слух, что с Бойцом случилась беда. Он пошел в одиночку таскать камни к мельнице и не вернулся. Вскоре прилетели два голубя, и слух подтвердился:
– Боец упал! Он лежит на боку и не может встать!
Половина животных ринулась к пригорку, где строилась мельница. Там лежал Боец, зажатый оглоблями телеги. Он вытянул шею, не в силах даже поднять голову. Глаза его остекленели, бока были взмылены. Изо рта текла струйка крови. Кашка опустилась рядом на колени.
– Боец! – воскликнула она. – Ты как?
– Легкие сдали, – сказал Боец слабым голосом. – Неважно. Думаю, вы справитесь с мельницей без меня. Камней уже набралось порядочно. Все равно мне месяц до пенсии. Сказать по правде, я ее ждал. Может, заодно бы отпустили и Бенджамина, он же тоже состарился – мы бы вдвоем не скучали.
– Нам скорей нужна помощь, – сказала Кашка. – Бегите, кто-нибудь, скажите Визгуну.