Наполеон сурово обвел взглядом собравшихся и вдруг пронзительно взвизгнул. Тут же собаки метнулись, схватили четырех подсвинков за уши и подтащили их, скуливших от боли и страха, к ногам Наполеона. Рваные уши кровоточили, и псы, почуяв кровь, словно бы взбесились. Ко всеобщему удивлению, трое собак набросились на Бойца. Тот не мешкая поднял мощное копыто и припечатал одного прыгнувшего пса к земле. Собака взмолилась о пощаде, а две другие отбежали, поджав хвосты. Боец взглянул на Наполеона, спрашивая, раздавить ему пса или отпустить. Наполеон, похоже, поборол минутное замешательство и строго приказал отпустить собаку. Получив свободу, она заковыляла прочь, поскуливая.
Суматоха ненадолго улеглась. Четверо подсвинков дрожали с самым виноватым видом, ожидая своей участи. Наполеон велел им признаться в своих преступлениях. Это были те самые подсвинки, которые возражали против отмены воскресных Сходок. Они как по писаному признались, что тайно поддерживали связь со Снежком с тех самых пор, как его изгнали, что они вместе разрушили мельницу и заключили с ним соглашение о передаче Скотного двора мистеру Фредерику. И добавили: Снежок лично рассказывал им, что был тайным агентом Джонса многие годы. Едва они закончили признания, собаки разорвали им глотки, и Наполеон страшным голосом спросил животных, есть ли кому еще в чем признаться?
Три курицы, зачинщицы яичного бунта, вышли и доложили, что Снежок приходил к ним во сне и внушал противиться приказам Наполеона. Куриц тоже растерзали. Затем вышел гусь и признался, что в прошлом году на сборе урожая припрятал шесть кукурузных початков и съел ночью. Затем одна овца покаялась, что помочилась на водопое – это Снежок подстрекал ее, – и еще две овцы рассказали, что извели старого барана, преданного поборника Наполеона, загоняв его вокруг костра, когда того мучил кашель. Всех их тоже прикончили на месте. Признания чередовались с казнями, и вскоре у ног Наполеона набралась гора трупов, а в воздухе сгустился запах крови – впервые после изгнания Джонса.
Когда все кончилось, уцелевшие животные кроме свиней и собак побрели все вместе со двора. Они дрожали от страха и отчаяния. Они не знали, что потрясло их больше: предательство животных, которые вступили в сговор со Снежком, или жестокая расплата, которая их настигла. В прежние дни нередко случались кровопролития не лучше этого, но учинять такое между собой казалось животным несравненно ужасней. С тех пор, как Джонс покинул ферму, никакое животное не убивало себе подобных до этого самого дня. Даже крыс не трогали. Животные поднялись на пригорок к недостроенной мельнице и сбились в кучу, словно пытаясь согреться, – Кашка, Мюриел, Бенджамин, коровы, овцы и все гуси с курами – все были здесь, не считая кошки, которая куда-то делась ровно перед тем, как Наполеон приказал всем собраться. Животные лежали молча. Один Боец стоял. Он переминался с ноги на ногу, взмахивал длинным черным хвостом и коротко ржал в недоумении. Наконец, он сказал:
– Не понимаю. Никогда бы не поверил, что на нашей ферме может случиться такое. Должно быть, в нас какой-то изъян. Я вижу только одно решение: больше работать. Отныне я буду вставать по утрам на час раньше.
И он удалился своей грузной поступью в сторону карьера. Там он наполнил две телеги камнями и привез их одну за другой к ветряной мельнице, прежде чем наступила ночь.
Животные жались к Кашке и молчали. С пригорка, на котором они лежали, открывался широкий вид. Они видели почти весь Скотный двор: длинный выгон, тянущийся до большой дороги, луг, рощу, пруд, вспаханные поля, где зеленели густые всходы пшеницы, и красные крыши фермерских строений с дымом, курившимся над трубами. Стоял погожий весенний вечер. Лучи заходящего солнца золотили траву и живые изгороди с надувшимися почками. Никогда еще ферма – и ведь это была их ферма, вся до последнего дюйма – не казалась животным такой желанной. Кашка глянула на склон холма, и глаза ее заволокло слезами. Она думала и не знала, как выразить словами, что они совсем не к этому стремились годы назад, когда отважились бросить вызов человеческому роду. В ту первую ночь, когда старый Мажор призвал их к Восстанию, они и помыслить не могли о подобной кровавой расправе. Если ей и рисовались картины будущего, то это было общество, в котором животные равны, не испытывают голода и принуждения, работают по своим способностям, а сильные защищают слабых, как сама она защищала отбившихся утят в амбаре, когда Мажор произносил свою речь. А вместо этого – она не понимала почему – они пришли к тому, что все боятся раскрыть рот, повсюду рыщут свирепые собаки, твои товарищи признаются в ужасных преступлениях, и их рвут на куски у тебя на глазах. Она не помышляла о восстании или неповиновении. Она понимала, что даже сейчас им живется лучше, чем при Джонсе, и что самое важное – не дать вернуться людям. Что бы ни случилось, она останется верна общему делу, будет упорно трудиться, выполнять приказы и идти за Наполеоном. И все же не к этому животные стремились, не ради этого рвали жилы. Не ради этого строили мельницу и шли под пули Джонса. Такие мысли одолевали Кашку, хоть она и не могла выразить их в словах.
Наконец, отчаявшись найти нужные выражения, она решила излить душу в песне и затянула «Зверей Англии». Другие животные подхватили песню и пропели ее три раза – очень слаженно, но так протяжно и печально, как никогда еще не пели.
Едва они завершили песню в третий раз, как к ним приблизился Визгун с двумя собаками, и вид его намекал, что у него серьезный разговор.
Он объявил, что особым указом товарища Наполеона «Звери Англии» упраздняются. Отныне петь это запрещено.
Животные оторопели.
– Почему? – воскликнула Мюриел.
– В ней больше нет нужды, – сказал Визгун строго. – «Звери Англии» были песней Восстания. Но Восстание уже свершилось. Последним его актом стала сегодняшняя казнь предателей. Враг, как внешний, так и внутренний, побежден. В «Зверях Англии» мы выражали нашу мечту о лучшем грядущем обществе. Но теперь такое общество построено. Очевидно, эта песня устарела.
Как бы ни были животные напуганы, наверняка кто-то из них выразил бы недовольство, но тут овцы заблеяли свое «четыре ноги – хорошо, две – плохо» и не смолкали несколько минут, тем самым решив исход разговора.
Вот так «Звери Англии» канули в Лету. Вместо нее поэт Мизинец сочинил другую песню, которая начиналась словами:
Мой Скотный двор, Мой Скотный двор, Тот, кто вредит тебе, снищет позор!
И ее пели каждое воскресенье по утрам после поднятия флага. Но почему-то ни слова, ни мотив этой песни не вызывали у животных такого подъема чувств, как «Звери Англии».
Глава 8
Через несколько дней, когда животные отошли от ужаса, вызванного казнями, кто-то вспомнил – или вроде как вспомнил, – что Шестая Заповедь гласит: «Животное да не убьет другое животное». И пусть никто не говорил об этом при свиньях и собаках, все чувствовали, что недавние убийства никак с заповедью не вяжутся. Кашка попросила Бенджамина прочитать ей Шестую Заповедь, но Бенджамин, как обычно, сказал, что не хочет ввязываться в такие дела, и тогда она обратилась к Мюриел. Вот что гласила Заповедь, прочитанная Мюриел: «Животное да не убьет другое животное без причины». Каким-то образом последние два слова выветрились из памяти животных. Но они убедились, что Заповедь не нарушали; в самом деле, для убийства изменников, вступивших в сговор со Снежком, причина была еще какая.
Весь год животные трудились даже больше, чем в предыдущий. Стоило огромных усилий заново отстроить ветряную мельницу со стенами вдвое толще прежних и закончить все к намеченному сроку, не считая обычной работы по хозяйству. Животным временами казалось, что они работают больше часов в день, чем при Джонсе, и питаются не лучше. По воскресеньям утром Визгун зачитывал им длинный свиток, прижав его копытом, где в цифрах доказывалось, что производство всех видов кормов возросло на двести, триста, пятьсот процентов. Животные не видели причин не верить ему, особенно учитывая, что они уже не очень ясно помнили, какой была жизнь до Восстания. Но бывали дни, когда им хотелось, чтобы их кормили чем-то посущественнее цифр.