– Никогда еще не видел столь трогательной сцены! – сказал Визгун, смахивая копытцем слезу. – Я был у его ложа до самого конца. Перед смертью он едва мог говорить и прошептал мне на ухо, что жалеет лишь об одном – что не увидит, как будет достроена мельница. «Вперед, товарищи! – прошептал он. – Вперед, во имя Восстания. Да здравствует Скотный двор! Да здравствует товарищ Наполеон! Наполеон всегда прав». Такими были его последние слова, товарищи.
Тут манера Визгуна внезапно изменилась. Он умолк на мгновение, и его глазки стрельнули туда-сюда с подозрением.
– Мне стало известно, – сказал он, – что при вывозе Бойца появился глупый и порочный слух. Кое-кто из животных заметил, что на фургоне, который за ним приехал, было написано «забойщик», и сделал поспешный вывод, что Бойца отдали живодерам. Просто не верится, до какой глупости можно дойти. Уж наверное, – выкрикнул он с возмущением, крутя хвостиком и мечась из стороны в сторону, – уж наверное вам известно, что возлюбленный наш Вождь, товарищ Наполеон, достоин лучшего мнения? А объяснение тут самое простое. Раньше фургон принадлежал живодеру, а когда его купил ветеринар, он не успел закрасить старое название. Вот откуда возникла эта ошибка.
Животные услышали Визгуна и испытали несказанное облегчение. А когда он вернулся к описанию Бойца на смертном ложе, не скупясь на красочные детали (как о нем заботились и какими дорогими лекарствами лечили – все это не колеблясь оплатил Наполеон), их последние сомнения рассеялись, и скорбь о смерти товарища смягчилась мыслью, что он умер счастливым.
На следующей воскресной Сходке появился сам Наполеон и произнес короткое надгробное слово Бойцу. Он сказал, что им не удалось получить останки их дорогого товарища, чтобы предать их земле на ферме, но он велел сплести большой венок из лавра, растущего в хозяйском саду, и отослать его на могилу Бойца. А через несколько дней свиньи намерены устроить поминки по Бойцу. В заключение своей речи Наполеон напомнил животным две любимые фразы Бойца: «Буду больше работать» и «Товарищ Наполеон всегда прав» – такие максимы, сказал он, следует взять за правило каждому животному.
В день поминок к хозяйскому дому подъехал бакалейный фургон из Уиллингдона и привез свиньям большой деревянный ящик. Тем вечером из дома слышалось разудалое пение, за которым, похоже, последовала жестокая перебранка и под конец около одиннадцати – грохот бьющегося стекла. На следующий день дом хранил тишину до полудня. Прошел слух, что свиньи откуда-то достали денег и купили еще ящик виски.
Глава 10
Прошли годы. Сезоны сменяли друг друга, обрывая недолгие жизни животных. Наступило время, когда не осталось уже никого, кто помнил бы прежние дни до Восстания, кроме Кашки, Бенджамина, ворона Моисея и еще нескольких свиней.
Мюриел умерла. Ромашка, Джесси и Ухват тоже скончались. Джонс, и тот дал дуба – в приюте для алкоголиков, вдали от здешних мест. Снежка никто больше не помнил. Бойца тоже забыли, кроме тех немногих, кто знал его лично. Престарелая Кашка располнела, суставы у нее не гнулись, а глаза то и дело слезились. Она уже два года как должна была выйти на пенсию, но продолжала работать, как и все. Разговоры о том, чтобы отгородить угол пастбища для пожилых животных, давно прекратились. Наполеон заматерел и весил десять с лишним пудов. Визгун до того разжирел, что с трудом открывал глаза. Только старый Бенджамин почти не изменился, разве что морда чуть поседела, а после смерти Бойца он стал еще более замкнутым и молчаливым.
Население фермы выросло, хотя и не так сильно, как животные некогда ожидали. Для многих родившихся после Восстания само это событие было не более чем туманным преданием, передаваемым изустно, а другие животные, которых купили и доставили издалека, и вовсе никогда не слышали о нем. На ферме теперь работало, не считая Кашки, три лошади – здоровые, крепкие кобылы, работящие товарки, но очень уж глупые. Ни одна из них не смогла осилить грамоту дальше буквы Б. Они верили всему, что слышали о Восстании, и всем положениям анимализма, особенно со слов Кашки, к которой относились почти как к матери; но едва ли они много осознавали.
Ферма теперь, можно сказать, процветала, хозяйство наладилось; животные даже прикупили два поля у мистера Пилкингтона. Ветряную мельницу, наконец, достроили, обзавелись молотилкой и стогометателем, и надворных построек добавилось. Клянчер купил себе дрожки. Однако электрический генератор на мельнице так и не поставили – на ней мололи зерно, что приносило немалые деньги. Животные теперь трудились на строительстве новой мельницы; говорили, что вот уж на ней непременно установят генератор. Но о тех роскошествах, которые когда-то им сулил Снежок – трехдневная рабочая неделя и стойла с электрическим освещением, горячей и холодной водой – разговоров больше не велось. Наполеон заклеймил подобные идеи как противные духу анимализма. Истинное счастье, говорил он, состоит в упорном труде и скромной жизни.
Ферма каким-то образом богатела, чего нельзя было сказать о самих животных, кроме, разумеется, свиней и собак. Возможно, это отчасти объяснялось тем, что последних развелось слишком много. Не то чтобы они не трудились, однако работа их была весьма специфической. Они – Визгун не уставал это объяснять – занимались бесконечным надзором и организацией. Большая часть этой работы не была доступна пониманию других животных в их невежестве. Визгун, например, говорил им, что свиньи каждый день тратят уйму сил на таинственные занятия под названием «подшивки», «отчеты», «протоколы» и «докладные». Это были большие листы бумаги, которые требовалось плотно исписать, а как только они заканчивались, их сразу жгли в печке. Визгун объяснял, что это заключает в себе высочайшую важность для благополучия фермы. Однако ни свиньи, ни собаки накормить себя своим трудом не могли; а развелось их препорядочно, и аппетит у всех был отменный.
Что же касалось остальных, их жизнь, насколько они видели, была такой же, как и всегда. Они почти все время голодали, спали на соломе, пили из пруда, работали в поле; зимой они мерзли, летом страдали от мух. Иногда животные постарше ворошили смутные воспоминания, пытаясь понять, была ли жизнь в первые дни после Восстания, когда только прогнали Джонса, лучше или хуже, чем сейчас. Но тщетно. Им не с чем было сравнивать текущую жизнь, не на что опереться, кроме Визгуновых списков цифр, неизменно подтверждавших, что жизнь становится все лучше и лучше. Животным этот вопрос представлялся неразрешимым; так или иначе, у них и времени-то почти не было на подобные рассуждения. Только старый Бенджамин утверждал, что помнит каждый день своей долгой жизни и знает, что им никогда не жилось – и не могло житься – намного лучше или хуже: голод, труд и обманутые надежды были, по его словам, неизменным законом существования.
И все же животные не теряли надежды. Более того, они никогда ни на миг не забывали, какая честь и удача им выпала – быть членами Скотного двора. Они ведь все еще были единственной фермой в стране, – во всей Англии! – которой владели и управляли животные. Все они без исключения, даже самые юные, даже новоприбывшие с других ферм за десять, а то и двадцать миль, не могли этому надивиться. А когда они слышали ружейные залпы и видели, как зеленый флаг реет на ветру, сердца их переполняла непреходящая гордость, и разговор всегда сворачивал на прежние, героические времена, когда был изгнан Джонс, записаны Семь Заповедей и одержаны победы в великих битвах над агрессорами-людьми. Старые мечты не утратили своего очарования. Животные все так же верили в грядущую Скотную Республику, предсказанную Мажором, когда зеленые просторы Англии не будет топтать нога человека. Когда-нибудь это свершится: возможно, что не скоро, возможно, никто из них до этого не доживет, но это произойдет. Даже мотив «Зверей Англии» все еще иногда напевали тайком; во всяком случае, не приходилось сомневаться, что все животные на ферме знают эту песню, пусть никто не осмеливался петь ее вслух. Возможно, жизнь их сурова и не все надежды исполняются, но они не забывали свое отличие от других животных. Если они и голодают, то не оттого, что кормят тиранов-людей; если они и трудятся, то только ради себя. Никто из них не ходит на двух ногах. Никто из них не называет никого «хозяином». Все животные равны.
Как-то раз в начале лета Визгун велел овцам идти за ним и увел их на пустырь на дальнем краю фермы, поросший молодыми березками. Овцы паслись там весь день, ощипывая листья под надзором Визгуна. Вечером он вернулся один, оставив овец на пастбище без присмотра, благо погода была теплой. В итоге овцы паслись там неделю, так что другие животные их не видели. Каждый день к ним ходил Визгун и возвращался ближе к вечеру. Он говорил, что разучивает с ними в спокойной обстановке новую песню.
Погожим вечером вскоре после возвращения овец, когда животные, закончив работу, шли с поля домой, до них донеслось со двора перепуганное ржание. Животные застыли от неожиданности. Они узнали голос Кашки. Она заржала снова, и животные галопом бросились во двор. Там они увидели, в чем было дело.
Свинья шла на задних ногах.
Да, это был Визгун. Чуть неуклюже, видимо, не вполне привыкнув удерживать свою тушу в таком положении, но, сохраняя равновесие, он прогуливался по двору. Немного погодя из дверей дома вереницей вышли другие свиньи – все на задних копытах. Кто-то лучше, кто-то хуже, одна-две свиньи шагали с таким неустойчивым видом, словно были не прочь опереться на палку, но все они успешно обогнули двор. Тогда яростно залаяли собаки, черный петух пронзительно закукарекал, и из дома выплыл сам Наполеон с величавой осанкой, надменно посматривая по сторонам, а вокруг него резвились псы.
В копытце он сжимал кнут.
Повисла мертвая тишина. Животные жались друг к дружке, глядя в ужасе и изумлении, как свиньи вереницей расхаживают по двору. Мир словно перевернулся. Когда первый шок прошел, животные в какой-то момент могли бы вопреки всему – вопреки боязни собак и многолетней привычке принимать безропотно и бездумно любое свинство – выразить протест. Но тут, как по сигналу, все овцы разом заблеяли во всю глотку: