Он смутился и задумался, сказал без особой уверенности:
— Вообще, видел. Но заглядывать им в рот как-то не приходилось, если честно. И я видел их только издалека, у дикарей на востоке и в Ридии. Карнских в столице не видел никогда, не знаю, почему, не задумывался об этом. Цыньянских видел, специально ходил подглядывать в детстве. У цыньянцев считается, что мужчин надо держать подальше от детей, их показывают тайком, на минуту, и ребёнок обычно спит в это время. Считается, что мужчины не предназначены природой для этих вещей, воспитание мальчиков мужчинами начинается только после их переезда из женского дворца, лет в пять-семь, а девочки с отцами не пересекаются практически никогда, максимум дочь показывает какое-то представление, а отец смотрит и хвалит, это считается очень близкие и тёплые отношения, многими осуждается даже такое сближение.
Вера округлила глаза, он кивнул:
— Считается, что если отец свою дочь будет слишком любить, то он не захочет её отдавать замуж, а если отдаст, то потом будет лезть в её жизнь в новой семье, а в некоторых случаях вообще она сможет им манипулировать. А это зло. Для женщин идеально мужчин бояться, любых, сильно, не просто опасаться или смущаться, а прямо до ужаса бояться, до бледности и онемения, их специально с детства мужчинами пугают. В Карне пугают деревенских детей лесной и речной нечистью, чтобы они одни не ходили в лес или купаться, в городах пугают бандитами, чтобы дети не убегали на улицу сами. А в империи женщин пугают мужчинами, чтобы они росли тихими и послушными, никуда не лезли и сидели дома, потому что за пределами женского дворца мужчины повсюду.
— Охренительное воспитание девочек, — мрачно покачала головой Вера, министр кивнул и добавил с невесёлой усмешкой:
— Да мальчиков тоже, там всех воспитывают... интересно. Для цыньянцев, родители — злые карающие боги, или дарующие, но это редко, нормальное соотношение кар и даров где-то пять к одному. Их нянчат няньки, учат учителя, воспитывают воспитатели, отец только оценивает их успехи. Может изредка вызвать на разговор, обычно это значит, что сын накосячил. Но иногда бывают просто наставления или объявление о каком-то решении, например, что мальчику выбрали университет, практику, место военной службы или жену, и он должен поехать исполнить какие-то обязанности. Иногда отцы спрашивают мнение сыновей по поводу этих решений, но обществом это не одобряется, это считается перекладыванием ответственности за жизнь ребёнка с плохих родителей на бедных детей, которые сделают неправильный выбор по неопытности, и потом будут себя в этом всю жизнь винить. Мудрые родители такого не допускают, они всё решают сами, а дети подчиняются. Или не подчиняются, тогда их наказывают.
— Вас часто наказывали?
— Меня вообще не наказывали. Мой отец не был цыньянцем, к огромному моему счастью. Он заставлял меня всё в моей жизни выбирать самостоятельно, и из любой ситуации искать выход своим умом и своими силами. Говорил — это путь королей. Считал, что цыньянцы застряли в развитии именно из-за того, что никто не умеет принимать решения, говорил, это страна постаревших глупых детей, которые считают себя богами, а на самом деле, их власть — надутый пузырь, и именно поэтому они меняют правящую династию каждый раз, когда где-то вдруг прозреет хоть один человек и спросит громко и чётко, чем эта задница на троне заслужила носить корону на своей пустой голове. И все сразу задумываются — а и правда, чем? И начинают вспоминать — его дед завоевал полстраны, он был крутой и офигенный, без вопросов, он трон заслужил. Сын этого деда мотался по границам, с соседями воевал, восстания подавлял, тоже перебил кучу народу, ещё вроде как стихи писал хорошо — ладно, нормальный император. А его сын родился в мирное время, войны не видел, голода не видел, ходил всю жизнь в шелках, ел с серебра, пил из золота, законы какие-то дурацкие вводил, понятия не имея, как они будут на местах работать. Чиновники взятки берут, армия бездельничает и разлагается, в тюрьмах сидят только нищие, местные царьки себе дворцы строят, на стройку забирают рабов из каждой деревни, хотя там и так работать некому — эпидемии всех косят уже который год. И тут встаёт вопрос: а может быть, эпидемии — это кара богов?
У Веры от таких переходов глаза на лоб полезли, министр мрачно рассмеялся, кивнул:
— Да, это логика такая, цыньянская. У них считается, что состояние императора равно состоянию страны. Болеет император — вся страна в упадке, молод и здоров император — страна процветает. И когда всё кругом плохо, а как исправить, непонятно, равенство начинает работать в обратную сторону — чтобы исправить проблемы со страной, надо что-то сделать с императором. По-хорошему — он отрекается от престола в пользу самого авторитетного родственника. А они все там друг другу родственники, так что любой хрен с горы может объявить себя племянником, лишь бы гонг признал, это заранее проверяется. Этот хрен с горы собирает родственников, они собирают войска и идут на императора, там сидят родственники императора со своими войсками, и всякие другие люди, которым смена власти не выгодна, они громко орут, что «хрен с горы — предатель, это бунт, это незаконно, с этим надо бороться». Они воюют несколько лет, выкашивают треть работающей молодёжи и половину разожравшейся аристократии, благородных просто убивают прямо в собственном доме, и никто не задаёт вопросов и ничего не расследует, и никого не судят, просто говорят — «они предатели, их казнили». И на трон садится новая задница, молодая, злая и готовая убивать за это козырное место. Голод и эпидемия никуда не деваются, но все делают вид, что это просто последствия войны, «что же вы хотели, война — все умирают, переживём-восстановим». Эпидемия заканчивается сама, потому что слабые умерли, а сильные получили иммунитет. Среди умерших слабых оказывается как раз нужное количество немощных стариков и лишних детей, которые не могут работать, чтобы баланс работников и иждивенцев сошёлся в ноль, и еды стало всем хватать. Все хвалят императора — «велик, могуч, страну поднял, теперь заживём». И они живут какое-то время хорошо, потому что всех смелых вырезали, а умные прогнулись под нового императора и старательно лижут то, чем он сидит на троне. В стране тишина, спокойствие, все счастливы, потому что это очень хорошая ситуация, когда нет войны, всё прямо расцветает. Потом император стареет, на трон садится его сын, не самый старший, а самый толковый — потому что император не дурак и точно знает, что усидеть там дано не каждой заднице, поэтому он всех своих детей всячески изводит, чтобы узнать, кто из них самый живучий и зубастый. Этот живучий приходит на подготовленное место, имеет свиту людей, которым выгодно сидеть при нём, всё идёт спокойно, могут быть даже какие-то попытки в развитие и рост, в международную интеграцию. Но потом император стареет, и на трон садится тот из его детей, чьи родственники пробили ему путь наверх всеми правдами и неправдами, потому что они знают, что иметь на троне приближённую задницу приятно и выгодно. И этот человек садится на трон, вообще нихрена не понимая в этой жизни, в этой стране и вообще во всём, потому что его отец его не изводил, как того изводил дедуля, он сам от этого пострадал и решил, что это плохо, нормального ребёнка можно вырастить и без всего этого издевательства, здоровее будет. И ребёнок растёт с уверенностью, что всё, что от него требуется — это слушаться старших, и всё идёт нормально, пока эти старшие не начинают умирать от старости, и тогда уже на этого ребёнка все начинают смотреть большими наивными глазами и ждать мудрых наставлений. А он думает — «если я старший, то, наверное, я умный, я буду говорить, а они будут слушаться». И он говорит, все слушаются, ему прикольно — быть старшим весело, приятно, все кланяются. А кто поклонится ниже всех, тому можно от щедрот подарочков отсыпать, император же богат. И сидение на троне превращается в карнавал поклонов и подарков. Более низкие уровни власти никто не контролирует, они начинают наглеть, каждый думает, что он теперь будет как император — все ему будут кланяться, а он будет подарочки особо усердным раздавать. Но деньги не бесконечные, и когда они кончаются, встаёт вопрос — где их брать, и главное, как. Законно как-то слишком медленно, да и императору закон не писан, а тут каждый император, над кем не стоит папенька с хворостиной, а он не стоит, он занят, он император, ему поклоны надо принимать. А если закона нет, то можно творить что угодно. И потом однажды какой-нибудь местечковый император вякает на кого не следует. И этот кто не следует задаёт закономерный вопрос — «куда смотрит власть?» И получает ответ — никуда она не смотрит, она занимается своими делами, поклоны принимает, казну раздаёт. И этот кто не следует говорит — «а не охренела ли эта задница на троне? Может, её подвинуть?» Идёт и двигает. И династия хрена с горы меняется на династию кого не следует. И так каждые лет тридцать-пятьдесят, ну восемьдесят, если повезёт. Вся история империи, круг за кругом, как будто они вообще ничему не учатся. Хотя их заставляют это учить, историю все зубрят на память и сдают на экзамене, но одно дело запомнить красивые фразы, а другое — сложить их в цельную картину. И я думаю иногда о том, чтобы стать очередным хреном с горы, но мне же мало, я хочу не просто сменить задницу на троне, я хочу сменить парадигму. А как это сделать — хрен знает. Я могу воспитать преемника, может быть. Многие это могли, вряд ли я хуже. Но сможет ли этот преемник воспитать своего такого же? И вот это большой вопрос, очень неприятный. Потому что ответ от меня не зависит. Вроде как. Отец мог бы мне рассказать, но не успел. И я теперь хожу как недоученный, как будто школу бросил и куда дальше идти не знаю. На завод по возрасту не берут, в универ без школьного диплома не берут, в бандиты не хочется, да видно, придётся. Никому дела нет. — Он смотрел на свою чашку и всё быстрее крутил её пальцами, потом резко остановил и посмотрел на Веру: — Почему я это всё говорю?
— Потому что вы устали об этом молчать, — тихо сказала она.
— Может быть, — он отпил чая, помолчал и спросил в потолок с тяжким вздохом, полным бесконечного смирения со всем текущим беспределом: — Почему мы вообще начали об этом говорить? Как мы к этому пришли?
— Вы говорили про Джен Джи и его пульс, я говорила про Бэй Ви и что она коза, вы сказали, что ваша матушка родилась с ногтями, а я сказала, что я родилась с зубами.
— Да, я вспомнил. Это необычно?
— Это аномалия. Но у меня не было никаких проблем, наоборот, я была здоровее ровесников, и у меня было идеально работающее пищеварение, у меня никогда не было всяких колик, несварений и всего такого, я не плакала по ночам, потому что у меня ничего не болело. И я ела мясо. Детям его не дают, считается, что они не могут его переварить. Я про себя не знала, я увидела, как брат это делает. Мы сидели на кухне разговаривали, мама котлеты жарила, а он сидел в коляске. И потом она отвернулась, а он схватил котлету готовую с тарелки и стал есть. А я говорю ей: «Глянь, малой котлету хомячит, ему разве можно мясо?» А она на меня смотрит, вздыхает и говорит: «А больше ты ничего странного в нём не замечаешь?» Я говорю: «Нет». Она говорит: «Он стоит. Дети в таком возрасте не стоят. И не едят мясо, и зубов у них нет». И до меня доходит потихоньку. А мама говорит: «Ты такая же была, у нас в семье таких много, так что это не новость». А сестра у меня была нормальная, она ела как обычные дети. А я в младенчестве ела всё, в том числе, сырое мясо. У меня его отбирали, конечно, но я находила способ стащить. И когда начала ползать, я всё пробовала на зуб, я погрызла весь дом, мама говорила, что сначала боролась, потом смирилась. Я попробовала всё по разу и мне надоело, я сама перестала. И потом уже во взрослом возрасте я мясо полусырое ела, и сейчас ем, мне оно до сих пор нравится, но в моём мире это норма, там есть такая степень прожарки стейка, когда внутри кровь, его можно заказать в ресторане, никого этим не удивишь. Но, судя по чужим рассказам, я ощущаю вкус не так, как другие люди. Я различаю много оттенков вкуса в сыром мясе, в чистой воде, в молоке, могу по запаху сказать очень многое о еде, в том числе, стоит ли моей сестре это есть — у неё пузцо послабее, ей некоторые продукты не заходят. И мы всегда так ходим по магазинам и всяким праздникам, она что-то берёт и суёт мне под нос, я нюхаю и говорю «можно», или говорю «нет» и забираю себе. Все думают, я над ней доминирую так, а на самом деле, она меня использует как собаку-нюхача. Но в моей семье это не новость, по маминой линии в каждом поколении хотя бы один такой родственник есть. И у нас всех всю жизнь здоровые зубы, это редкость для моего мира. Я к стоматологу хожу только на гигиену, и он в первый раз долго смотрел на мои зубы, я спросила, в чём дело, он сказал — «они странные». В чём конкретно, объяснить не смог, но затылок чесал долго.
— Мне Док тоже сказал, что у вас зубы странные. И их у вас тридцать два.
— Это необычно?
— Да. Это аномалия. В нашем мире двадцать восемь у всех, больше — патология, надо удалять.
— В моём мире тридцать два — это вариант нормы, там у многих тридцать два. Иногда крайние кривые, и тогда их удаляют, но у меня все здоровые и функциональные, я всеми жую, поэтому их нет смысла трогать.
Министр как-то загадочно замолчал, рассматривая чашку, потом поднял глаза на Веру и тоном Барта, одновременно скромненького и наглого, попросил:
ebooksa