— Ты хочешь использовать Маргариту как приманку?
— Корф, ты детективы пересмотрел? Какая приманка? Гражданка Ротенберг нас всех красиво изо дня в день водит за нос, играя на две команды — и нашим, и вашим. А я не люблю, когда из меня делают идиота и за моей спиной копошатся.
— Илларион, я к тебе пришёл, чтобы ты помог защитить Марго. А ты…всё вывернул наизнанку.
— Алекс, да очнись ты! Если Марго угрожает опасность, и ей так нужна наша помощь, то какого тогда она не бросилась к тебе в объятья в слезах и с мольбой о спасении? Почему она не позвонила мне? Ты что от неё услышал в разговоре?
— Всяко-разно.
— Ага, всяко-разно — это не заразно. Остроумничаешь не по существу. А я тебе вот о чём толкую: Маргарита сказала той женщине, что она им нужна, и без неё они потеряют его из виду. Корф, Его — это Тебя, дурень ты старый. Маргарита следит за тобой.
— Нет, нет и нет. Ты меня сам убедил, что Марго чиста, проверена службами. Она — ценный свидетель под программой по защите свидетелей.
— И на старуху бывает проруха. Мы-оперы — тоже простые смертные люди, и у нас в делах могут случаться осечки, представляешь?
— И что нам теперь, выбить из Марго чистуху и паковать по полной?
— Корф! — Ларри громко засмеялся, почти навзрыд. — Ты точно пересмотрел детективные сериалы. У меня хорошо со знанием русского языка без сериальных жаргонизмов.
— И с немецким тоже. — Едва слышно под нос сказал я сам себе.
— Что? Мне послышалось, видимо. Друг, извини, диван у меня закостенелый, его на двоих не расправить увы. Придётся тебе к себе ехать на ночлег. Уже светает, ты там давай отоспись, не торопись, как будешь на ногах, маякни мне, и я Марго приглашу в отделение для культурной беседы с нами. И ты за руль не садись сейчас, вызовем тебе такси, от греха подальше. Завтра отгоню твою лошадку к отделению.
Силы начисто покинули меня, и я покорно согласился с майором. Уснул, кажется, сразу, как только захлопнул за собой дверь такси. Проснулся, когда подъехал к своему дому: таксист с несвойственной водителям бережностью пытался меня добудиться, на улице уже светало. В полной бессознательности я добрался до своей холодной, одинокой постели, я ещё как-то пытался бодаться с покрывалом и одеялом, дабы укрыться, но не смог совладать с бессилием и неповоротливостью своей тушки, мгновенно уснув сладким сном младенца. Правда назвать сон сладким можно было с большой натяжкой. Мне снился калейдоскоп всего того удивительного и отвратительного, что творилось в моей жизни: Клоун, что направил на меня пистолет и с оскалом прокричал: «Ты ответишь за всё!»; Анжела, избитая и зарёванная, и в то же время, совершенно здоровая и сногсшибательная, манящая меня за собой пальчиком с серебряным кольцом с султанитом в обрамлении нити искрящихся фианитов; Вишний, пожирающий пирожные с бананом и маскарпоне; Настенька в окровавленном сарафане на берегу реки; Береслава, с любопытством читающая личный дневник Вероники; Марго, снимающая наконец-то свои дурацкие солнцезащитные очки, но лица её я и во сне не увидел; и мальчик с фотографии Лёвушкина, радостно смеющийся и запускающий воздушного змея в саду моего дома…дома в Слободе.
Глава 34
7 декабря, пятница
Я проснулся с давно забытым ощущением похмелья: в ушах звенело, скорее даже звонило, словно тысяча звонарей разом ударили в церковные колокола, голова раскалывалась, жадно хотелось пить и неприятно мутило. И было бы не так обидно, наклюкайся я реально накануне. Увы…меня мутило скорее от всего происходящего со мной, нежели от потребления какого-нибудь преприятнейшего горячительного, да и поджелудочная со скрипом пыталась переварить килолитры кофе, выпитые у Иллариона, ибо кроме него во мне почти сутки ничего более не было. Мои мысли словно муравьиная колония строили-перестраивали версию за версией, выдвигали идею за идеей, задавали вопрос за вопросом и сводили меня с ума. Часы показывали полдень. Илларион, должно быть, уже давно служил на благо Отечества. А вот мне не хотелось делать ничегошеньки. Я испытывал лишь одно непреодолимое желание — лечь и лежать, и развиваться в этом направлении. Но, превозмогая себя, я таки добрался сначала до бодрящего контрастного душа, затем до «странно» пустого для меня холодильника, посмотрел с отвращением на свою кофемашину и с досадой понял: «Придётся куда-то заехать поесть нормально, только потом я смогу мыслить вразумительно и с Лёвушкиным допытывать, допрашивать фрау Ротенберг». Мой гардероб изрядно оскудел с тех пор, как из моей жизни исчезли одна за другой две хранительницы уюта в доме — Вероника и Береслава. Нет, вещей, конечно, меньше не стало, но чистых и выглаженных одеяний стало маловато. Да, я — тот ещё грёбаный эгоист, как меня охарактеризовала давеча Маргарита Эдуардовна. И я самолюбиво привык, что у меня всё появляется само собой — по мановению волшебной невидимой палочки: вкусный и горячий борщ, чистые и выглаженные рубашки, ловко и виртуозно повязанный галстук, заправленная кофемашина и свежий, ароматный кофе, вымытые и сияющие блеском зеркала в ванной, зимняя резина у колёс машины взамен летней зимой, выброшенный мусор…даже новые запонки в тон костюму, который я на редкость сам себе купил, и те появлялись магическим образом сами собой…и многое другое. Я не помню, когда задавался вообще вопросами: «Откуда? Что? Почему? И как берётся?». Я строил для других людей дома…элитные Жилые Комплексы. Но и к этим домам, по сути, не имел прямого отношения — а лишь был верхушкой айсберга, заправлял всеми, командовал. А строили то маленькие люди там внизу, на дне, которых мне не было видно с высоты своего мнимого пьедестала. Так и моя собственная личная жизнь была устроена другими маленькими людьми…маленькими и незначительными для меня, которые делали всю мелкую работу, помогали мне. Мелкая работа, которую не замечаешь обычно, если не делаешь её сам. А ведь именно из мелочей и маленьких людей состоит вся наша жизнь. Пока я не разбогател, то жил приземлённее, скромнее, так как сам был маленьким человеком…обычным. Но, постепенно накапливая свои капиталы, поднимаясь на ступеньку выше, я менялся, обтёсывался, как прибрежные горы под натиском волн и ветра. Но окончательно меня изменили отнюдь не деньги, а люди, предавшие, продавшие, подставившие и забывшие. И в итоге я стал, как говорила моя Вероника, Царём-Батюшкой, у которого всюду злата, челядь и статус. И налаженный быт начал вольно и умело выводить реку моей жизни по правильным руслам, мне оставалось лишь с наслаждением плыть по тем или иным тёплым течениям, при этом не забывая раздавать оплеухи то Береславе, то Никуле, то Феликсу, то охранникам…не для чего-то и не потому, что я — эдакий деспот и самодур, а скорее для проформы, и чтобы не предали, не продали, как раньше другие. Да и человеку моего статуса и материального благосостояния полагается в обществе быть временами эдаким снобом и держать своих подданных в незримой узде. Там, где есть большие деньги, никогда нет места гуманности и добродетели. Даже, когда очередной «честный» бизнесмен или бывший малиновый пиджак с золотой цепочкой на шее «гуманно» помогает какой-нибудь церквушке, а ему «благодарно» отпускают за сие подаяние все грехи — это не больше, не меньше, чем товарно-денежные отношения. Бизнесмен будет дальше «честно» зарабатывать, а другая благодарная церковь со временем отпустит ему «новые прегрешения».
Задумавшись о грешниках и церкви, я подумал, что мне впору самому посетить храм, коему помогал в былые времена во дни просветления моего затуманенного разума, но моя грешная, эгоистичная душонка воспротивилась. Потому что, к счастью или к сожалению, я общался некогда со многими батюшками, священниками, патриархами и разуверился в таинствах посещения святых обителей: никакие грехи никому не отпускаются, да и грехи все и скверные помысли исключительно в наших собственных головах. Я мог сколько угодно страдать об утрате Вероники, винить себя в её гибели, каяться и молиться перед иконами или гневаться на того, кто превратил мою жизнь в Ад, но всё это не имело бы никакого отношения к вере и Богу и было исключительно сочным плодом сознания и моих собственных мыслей. Поход в церковь лишь на время мог облегчить мои страдания, но никак не помочь мне решить проблемы, найти убийцу любимой жены или хотя бы успокоить мысли. А вот позвонить родной матери мне стоило, я и забыл, когда с ней говорил после похорон Ники.
— Мам, ты как? Привет. Это я — твой непутёвый сын.
— Алёша, что случилось? Что у тебя с голосом? — Я тихонько заплакал, услышав нежное и доброе «Алёша». Я — мужчина тридцати семи лет с уже посеребренной проседью волос почувствовал вдруг себя беспомощным, брошенным, маленьким мальчиком.
— Я хорошо, мамуль, если можно так выразиться сейчас. Без Вероники моя жизнь уже никогда не будет прежней, конечно. Ты это…прости меня за всё. Знаю, что был с тобой груб, невнимателен к тебе. Ника! Её я тоже не замечал, не разглядел, не слышал, держал возле себя на привязи, как собаку в будке. Я и не подозревал, что она с кем-то дружбу водит.
ebooksa