Неуклюжий комплимент Вольдемар отвесил на улице, за что получил в ответ целый взрыв эмоций. Слишком многое накопилось, слишком долго, и хрупкая плотина английской сдержанности прорвалась извержением.
— Предлагаешь тебя благодарить, что я здесь ошиваюсь? Что попользовался с удовольствием и перед начальством отчитался? Что заставил меня и дядюшку подписать эти ужасные бумаги? Да ты самый настоящий…
Наверно, потом ей должно быть стыдно. Есть вещи, которые молодая леди не имеет права высказывать ни при каких обстоятельствах. Ее спутник испортил половину удовольствия от скандала, ничуть не отреагировав на выпады. Он просто промолчал. Потом добавил:
— В основном ты не ошиблась. Но многого не знаешь.
Во время длинного монолога он ни разу не поинтересовался, хочется ли ей слушать дальше. Даже не поглядывал в сторону Элен. Похоже, в большей степени говорил для себя. Как на исповеди.
Про задание сблизиться с Колдхэмами. Про то, что не смог остаться равнодушным к объекту оперативной разработки, ограничить отношения интимно-деловыми. Про Польшу и Украину, про девочку Катю в нарядном огненно-красном платке. Про бесконечные траншеи, наполненные телами евреев и не только. Еще — заподозренных в сочувствии к коммунистам, военнопленных. А также стариков и неполноценных детей, считающихся бесполезным балластом для Великого Рейха.
— Помнишь, я дарил тебе что-нибудь из каждой командировки? Оттуда привез только это.
Фонари не горели — война. В тусклом вечернем свете Элен рассмотрела кривой желтый шарик. В ее руке он оказался неожиданно тяжелым.
— Что это?
— Это сувенир на память. Все, что осталось от «боевого товарища». Золото. Он плющил его молотком для компактности. Кольца, серьги, зубные коронки, некоторые — с остатками зубов.
Она вскрикнула. Шарик упал и покатился по мерзлым булыжникам мостовой.
— А однажды Фриц попал в партизанскую засаду. Нажитое в могилу не забрать, — спокойно продолжил Вольдемар, подбирая золото. — Ношу с собой, чтобы не забывать — кто мы и что мы делали на «освобожденных» от большевизма землях. Во избежание иллюзий и самовнушения, что смог остаться чистеньким.
— Неужели ничего нельзя было придумать другого?
— Понимаешь, если бы я сбежал из айнзацгруппы, например — просто дезертировал бы к партизанам или перебрался к русским через линию фронта…
— Тебя бы расстреляли.
— Да. И за дело. Но Рашу на мое место дали бы другого офицера СС, менее чистоплюйного, и он охотно бы выполнил эту же работу. Я хочу сделать такое… Не знаю. Словом, что никто кроме меня не сделает, — он неожиданно повернулся. — Можешь написать дяде?
— Конечно! — она пожала плечами, наслаждаясь ощущением дорогой шубки, чей воротник деликатно касался щек, а не царапал наждаком. — Раз в месяц пишу, под диктовку Гестапо. Сама пробовала…
— И была изловлена на почте с первым и последним предупреждением. Знаю. Я отправлю не по линии Гестапо. Опущу в ящик в нейтральной стране. Адрес поставь родителей или каких-то знакомых.
Она с трудом поверила.
— Что писать-то?