— Русские? — взвивается Леман. — Я в сто раз больший немец, чем вы, барон!
— Тогда почему продались им за тридцать сребреников? — мне это не особо интересно, но чем громче он возмущается, тем отчетливей запись на диктофоне.
— Я не продался! Я ненавижу вас и нацизм, я ненавижу, что вы сделали с Германией… — он сбавляет обороты. — А что до денег — они давали, я брал.
— Странная ненависть, Леман, вы не находите? На вашем столе красуется портрет фюрера в серебряной рамке и с дарственной надписью «лучшему сотруднику Гестапо». Скажете — для поддержания легенды? Что-то слишком успешно вы ее укрепляли. Не удивлюсь, если ваши заслуги перед Рейхом превышают ущерб.
Он хмыкает. Теперь вислая губа выражает презрение конкретно ко мне.
— Что вы знаете…
Леман перечисляет, какую информацию слил НКВД до войны. Начинаю понимать, отчего Слуцкий требовал технических сведений. Гестаповец ведал безопасностью в промышленности, и Центр получал от него донесения, которым не было цены. Но Леман тогда держал связь с военными, в НКВД не желали отставать, и меня теребили: давай чертежи с технологическими картами.
— Я хотя бы пытался! Жалею только, что не доживу до дня, когда англичане с русскими развесят вас на фонарных столбах.
— Да. Не доживете.
Он умолкает, услышав окончательный приговор. Совсем другим тоном спрашивает о семье.
— Не волнуйтесь. Завтра в газетах появится сообщение о вашем злодейском убийстве врагами Рейха. Жена получит пенсию.
Я не увожу его глубоко в лес: надо, чтобы тело быстро нашли. Через сосны видно шоссе и редкие машины на нем. Леман оставил фуражку в салоне. Замер массивной глыбой, подставляя лицо весенней сырости. Не верю глазам — улыбается.
Снимаю браслеты. Маер передергивает затвор его вальтера и вытаскивает магазин.
— Оставляю вам пистолет с одним патроном.
— Не надо. Я — католик…
Вот когда об этом вспомнил! Не хочет отягощать душу самоубийством.
— …да и версия о «злодейском убийстве» будет убедительней.
Он вразвалку шагает вглубь леса, пока Маер не прерывает его прогулку пулями в спину и в затылок.
— Видели, герр гауптштурмфюрер? Он улыбался, — вдруг замечает мой водитель, когда мы въезжаем в Берлин.
— Да. Как вы думаете, почему?