Песнь призрачного леса

У меня дрожат пальцы, заставляя струны под смычком пронзительно визжать. Это я, я привела сюда Черного Человека. Своей скорбью, своей тоской. Через меня он вернулся в этот мир.

– И что ему нужно? Убить меня?

– Детка, вероятно, он сам не знает. Наверное, просто цепляется за свою старую семью, находит удовольствие в наших мучениях – даже из-за гробовой доски. А может, просто та сущность, в которую он по своей же милости превратился, не способна ни на что иное, кроме как разрушать все доброе и светлое, до чего дотянется. Извращенных мотивов злого, темного сердца нельзя дознаться. Я не ведаю, чего он хочет, но он этого не получит. Мы не допустим.

– Папа… – всхлипываю я. Ужас вот-вот накроет меня с головой.

Достаточно страшно было думать, что Черный Человек жаждет моей смерти, но отчего-то истинные его мотивы теперь кажутся еще кошмарнее.

– Не впускай в сердце страх, Шейди Гроув, – вещает папа. – Мы здесь. Мы с тобой. Мы – твоя семья. Мы не отдадим тебя ему на растерзание. Мы поможем…

Глаза его сверкают, словно зарево, и разжигают внутри меня последние угольки мужества, отгоняют испуг и проклятое чувство вины. И дух это чувствует, видит, как мой взор загорается в ответ, и одобрительно кивает.

– Детка, наверное, будет с нас всех этой мелодии. Хватит на сегодня кручины. Сыграй-ка нам что-нибудь повеселее.

«Отделаться» от песни Брэнди стоит мне немалых трудов – та словно приросла к скрипке, созданной специально для этого мотива и не желающей оставлять своего призвания. Теперь понятно, почему Черный Человек так дразнил меня им – ведь это он и убил героиню, чем в свое время уже вверг в бездну отчаяния своего сына – моего папу. Приходится буквально отдирать смычок от струн, обрывать мелодию на полуноте, погрузив чердак во внезапное безмолвие. Однако я понимаю: нельзя дать ему затянуться, – и, недолго думая, принимаюсь за «Я улечу». Странный выбор для такой не особенно религиозной семьи, как наша, но во всяком случае, здесь есть и радость, и надежда, а что сейчас еще нужно?

С минуту папа улыбается грустно-грустно, но затем запевает – запевает во весь голос. Тот самый медово-вкрадчивый перекатистый голос, что так мне памятен. Потом к нему присоединяется тетя Ина – слегка не попадая в тональность, но кому какое дело! Кошусь на Джесса – подтягивает и он, или просто артикулирует губами.

И чердак – эта камера пыток, стыда и боли, этот склеп, стоявший опечатанным долгие годы, словно озаряется нашей песней, нашими голосами и нашим упованием.

Я улечу,И когда я умру, аллилуйя,Я улечу[84].

Всем людям, наверное, этого хочется – в один прекрасный день взять и улететь из этой юдоли скорбей. Большинству это удается только после смерти, после освобождения от цепей плоти, приковывающих их ко всему земному. Но в песне «Я улечу», мне кажется, надежда и мечта более глубокая и ясная – на то, что от теней и печалей можно избавиться еще на этом свете.

Можно улететь к высям Жизни, а не упокоения.

И сама жизнь есть не только медленное нисхождение в могилу.

Мы можем улететь. Мы умеем летать.

Я думаю о Седаре, Орландо, Саре, маме и Хани. О Джессе и тете Ине, поющих со мною бок о бок. О самых любимых моих людях. О единственных, кто у меня остался.

И они придают мне сил: когда я чувствую, как сюда, к нам на чердак, вползает Черный Человек – с душою черной и гудящей тревогами, как улей осами, с мыслями, полными тлена и гнили, как старые доски этого дома, – во мне больше нет страха. Ведь он тоже, наверное, вынужден виться здесь против собственной воли и понимает, ощущает, как темные его чары, власть его злой воли слабеют. Но он здесь – лишь потому, что мы здесь, потому что папа и тетя Ина долгие годы просто… не отпускали его, позволяли оставаться поблизости и отравлять своим ядом нас с Джессом.

Все певцы умолкают, но я продолжаю играть, твердой рукой водить смычком по струнам.

Недостаток страха в каждом из нас явно злит Черного Человека. Помещение наполняется шумом дождя, вспышками молнии и раскатами грома прямо под потолком. Голос потустороннего монстра вихрем завивается вокруг нас, словно зимний ветер в соснах, глубокий, леденящий:

– Ты лжец, Уильям, ты всегда был лжецом и лицемером. Давай расскажи своим детям, как это случилось на самом деле. Что ты сделал. И на кого свалил вину. Я знаю наперечет все мысли в твоей голове, каждую тайну твоего сердца. Ты всех их доверил скрипке, а она скормила мне. Я знаю, кто ты есть. Это ты должен был гнить в тюрьме, а не я.