— Роль Вениамина я уступаю Эмке, — пробасил Либкин в холеную бороду.
— И ты, — повернулся к нему Эмма, — не стесняешься брать на себя роль Сендерл? И тебе не совестно, Шолом?
— Почему же Сендерл? — спокойно отозвался Либкин. — Как известно, Менделе, когда он писал свое «Путешествие Вениамина Третьего», прообразами послужили Дон-Кихот и Санчо Панса. Что же касается этих двоих, то еще не установлено, у кого из них больше заслуг перед человечеством.
— Называй себя как хочешь, только поезжай со мною, о Санчо Панса! — патетически воскликнул Эммануил и тут же серьезно добавил: — Я тебя там действительно познакомлю с людьми, каждый из которых заслуживает по меньшей мере того, чтобы о нем написали поэму.
— Поэмы — это уж по твоей части, — сказал Либкин.
— Ну, а ты напишешь роман, идет? И заодно несколько хороших очерков для «Биробиджанер штерн».
Мы пошли вместе. Эмма рассказал мне об их командировке, и из того, что он рассказывал, было видно, как далеко мы шагнули со времен Менделе.
Бюро обкома комсомола на своем ближайшем заседании должно было обсудить вопрос о том, как комсомольцы в колхозах помогают готовить фермы к зиме. Членов бюро разослали на места, и Эмму тоже направили с таким заданием. Он попросил, чтобы его послали в самые отдаленные колхозы — у границы, на Амуре. Ему пошли навстречу и дали дополнительное задание — познакомиться с тем, как идет подготовка клубов к зиме и как обстоят в них дела с художественной самодеятельностью.
На этот раз Эмма не собирался писать для газеты. Для этой цели он и брал с собой Либкина, выхлопотав для него удостоверение внештатного корреспондента и командировку от редакции.
— Вот ты увидишь, — уговаривал он Либкина, — у тебя это хорошо получится, должно хорошо получиться! — И тут же пояснил: — Мы, местные газетчики, уже десятки раз бывали во всех колхозах и на предприятиях. Мы знаем всех, все знают нас, и невольно приходится то и дело повторяться. Иной раз повторяемся уж слишком. Ты новый человек, увидишь все свежим глазом, и у тебя не получится шаблона, а это-то как раз и нужно!
Эмма тут же поделился своими планами. В них входило также обязательное, посещение нескольких пограничных застав, где у него были знакомые командиры и где его уже ждали.
Стоило Эмме заговорить о пограничниках — и он уже не мог остановиться. Сразу видно было — эта тема ему по душе.
Из-за своей близорукости Эммануил был освобожден от военной службы. Трудно было себе представить более штатского на вид человека, чем он. И несколько удивлял в нем этот неожиданный интерес к военным. Но еще более удивлял интерес со стороны военных к нему. Появившись на заставе, он быстро становился там своим человеком. Его даже брали с собой в наряд.
— Вы не представляете, — рассказывал теперь Эмма, — какое чувство испытываешь в наряде…
Он немного задумался, как бы подыскивая нужные слова, которые могли бы точно передать это чувство.
— Вы как бы шагаете по острию ножа. Да, да… И вот это острие — единственное, что отделяет один мир от другого…
Помолчав, тихо добавил:
— Ночь. Темно… Сыро. Все как бы окутано ватой, черной ватой. Ни звука. Ни зги… А мы идем. Идем гуськом, безмолвно, словно тени…
— Зачем? — спросил Либкин.
Эмка вздрогнул, словно там, где он только что был всеми своими помыслами, грянул выстрел. Медленно повернул он голову, снял очки и по-детски незащищенным взглядом посмотрел на Либкина.