Хмель от пива быстро испарился — растаял в стылом ночном воздухе. Нарастала депрессия, грозя восстать из водоворота темных, сентиментальных страхов. Я отогнал ее. С трудом. Как всегда. Но она не наваливалась на меня с деньков в колледже, и я не намерен был сдаваться. Все это походило на фантазию. Так я твердил. Пытался убедить себя, что прав. В глубине души смеялся. Даже если мой разум соскальзывал в безумие и я чувствовал его маслянистый след, необходимости открываться остальным не было. Хотя я не знал, где буду ночевать, все еще надеясь, что в собственной кровати, рядом со своей прекрасной, дивной, восхитительной женой, мне не хотелось, чтобы меня посадили под замок. В худшем случае — в виллавудском центре содержания под стражей, так как я не был австралийцем. Или в какой-нибудь психушке — учреждении с белыми интерьерами, угрюмыми кирпичными стенами, нависшими, как санитары, и миленькой, хитроумной смирительной рубашкой, чтобы я себя не поранил.
Я не хотел, чтобы меня закрыли, так что держал сетования при себе. Пытался отстраниться от них. На автопилоте я зашагал по Йорк-стрит и, миновав Виниард-стейшн, пошел по Харрингтон. Я не хотел приближаться к Круговой Пристани. Хотя на Дарлинг-Харбор было много народу, там окажется еще больше. Туристы, щелкающие фотоаппаратами, толпы у баров. Я не мог уследить за собственными мыслями. Пытался не думать. Добравшись до Аргайл-стрит, у немецкого бара, забитого под завязку, я повернул налево.
К лестнице.
Не обращая внимания на машины и магазины, стал подниматься. Пройду по мосту, отыщу друга (знал ли я, к кому направлялся?), кого-нибудь, кто меня вспомнит и поможет.
Оказавшись наверху, я пересек улицу и снова поднялся по ступенькам — на мост. Тротуар бежал вдоль восьми полос, пары железнодорожных путей и дорожки для мотоциклов с другой стороны. Справа, после кучи многоквартирных домов, я увидел оперный театр, Круговую Пристань, паромы в чаше гавани. Казалось, я никогда не ходил на другой берег ночью, но восторга не чувствовал. Голова еще раскалывалась. Я устал, но тошнота вроде прошла. Холод подбирался ко мне, а ветер усилился и дул постоянно.
Как будто этого не хватало, передо мной появился мужчина, одетый в лохмотья. Протянул руку в перчатке без пальцев. Всклокоченная борода, шрамы, тянущиеся от уголка глаза, пересекали щеку крестом. Одна глазница была пуста — месиво шрамов. Оставшийся глаз горел зеленым и пронзал как нож. Бродяга открыл рот, словно хотел что-то сказать, но передумал. Может, увидел, что я не смогу ему помочь. Или, еще хуже, разглядел во мне что-то и понял (куда раньше меня), что я присоединился к братству аутсайдеров.
Наконец он вытолкнул звук из горла — не голос, хрип, изрезанный битым стеклом, пыльный и сухой, как здешние пустоши. Он сказал:
— Гони монету.
Люди исчезают.
Такие, как здесь, исчезают постоянно. Уходят с радаров, проваливаются под землю (буквально, очевидно, кто знает?). Я вижу ряд дверей в кабинеты в стене этой пещеры, этой ямы, этой комнаты, где она оставила меня.
Мне потребовалось время, чтобы их разглядеть. Женщина, которая меня сюда привела, исчезла за одной из них. Та дверь не открылась вновь. Другие — хлопают постоянно. Два или три человека ходят в грязной толпе, склоняются к людям, шепчут им что-то, и те, в чьи уши льются слова, встают и исчезают вместе с ними — в одном из кабинетов.
Затем ходоки появляются вновь, находят новых жертв.
Я умру здесь. Я знаю. Никому до этого не будет дела.
Парень с дурным запахом изо рта и сестрой отстраняется от меня, дергает головой, словно ловит тихий звук. Слушать почти нечего, кроме шепота, полного гнева, обиды, страха. А еще надежды, хотя, возможно, я в этой клоаке принимаю желаемое за действительное.
— Слышишь? — спрашивает он.
Что бы там ни было, я молчу.
— Я знаю, что сейчас у тебя в ушах... что тебе кажется, — говорит он. — Мужик, я был здесь, на твоем месте, и тоже это слышал. Шепот. Предвкушение. Шок. Горечь. Они все как ты и я, все погрузились в собственные воспоминания. Вот так. На наших могилах не будет надгробий. Не будет плакальщиц. Падальщики обглодают наши кости дочиста, как только эти заберут наши часы, бумажники и золотые коронки.
Он ждет моего согласия, возражения, любой реакции. Я говорю:
— У меня нет золотых коронок.
— Подо всем этим шумом, прислушайся к эхо. К воспоминаниям. Было бы легче, если бы мы просто ушли в забвение, но этому не бывать. Вот что ужасно.
ebooksa