— Я не люблю тебя, — говорит она. Не краснеет. Как я вообще мог увидеть румянец сквозь эту серость? Ее глаза кажутся еще темней. Дымчатыми. Подернутыми поволокой. Мне становится страшно.
— Что ты натворила?
— Натворила? — спрашивает она, склоняя голову к другому плечу. — Ничего. Совсем ничего.
— Ты что-то приняла.
Она качает головой.
— Ты что-то приняла, — повторяю я. — Что? Наркотик, которым они меня накачивали?
— Ничего, — говорит она, а потом: — Пить хочешь?
— Дайю. — Я опускаю глаза и вижу ее ступни, босые и серые, совсем маленькие.
Она бросается ко мне, падает на колени у кровати, берет меня за руки, смотрит мне в глаза. Ее собственные полны слез, затуманены.
— Я ломаюсь, — говорит она, понижая голос, так что шепот получается настоящим. Почти детским. Почти человеческим. Она прижимает мою ладонь к ложбинке на маленькой груди, совсем не желая меня соблазнять: — Я треснула внутри. Сердце колотится как ненормальное, чувствуешь?
Честно говоря, да. Под лохмотьями ее сердце трепещет, словно колибри.
— Ломаюсь, — повторяет она. — Я лекарь, а себя исцелить не могу. Не здесь. Я видела больше... больше, чем должна была.
Слезы льются из глаз, торят дорожки в серой краске. Под гримом я вижу красоту, под скорбью — гнев. Она дрожит. Прижимается ко мне, и это не нежное объятие, а яростная хватка утопающей. Она говорит еще тише — мне в плечо, слезы капают мне на ухо:
— Помоги мне.
Я обнимаю ее, покачиваю, глажу по голове:
— Как?
Она теряет контроль, рыдает в моих объятиях, плачет мне в плечо, чтобы никто не услышал. Долго. А может, я снова теряю чувство времени. Когда она отстраняется — не полностью, только чтобы взглянуть на меня, — почти половина ее лица чистая, серую краску размыли дорожки слез, под ней кожа чуть темнее моей, неиспорченная, человеческая. Она целует меня, страстно и долго. Когда поцелуй заканчивается, у меня перехватывает дыхание.
— Дело не в любви, — говорит она. — Возьми меня с собой. Сделай частью реального мира.
Она осекается, а потом добавляет:
— Я больше не хочу быть призраком.