Дьявол мог ошибаться, когда речь шла о любви. Что он знал о ней, никогда не имевший никакой связи ни с кем, кроме самого себя? Люди и звери искали себе пару по закону выживания вида. Есть деньги, быть такому хорошим отцом и кормильцем, нет, ну и не надо! Манька не хотела верить, что только боль могла связать случайных людей. Иначе судьба ее становилась до паскудного предсказуемой. Убить душу-вампира? Но разве земля приняла бы убийцу? Даже вампиры не рисковали убить человека, взывая к земле. Они обесчещивали такой любовью, что и словами не высказать. И ничуть не жалели себя. Но только в бессознательном состоянии. В сознании или же в полубессознательности, наоборот, не стеснялись высказать все, о чем думали и на что надеялись, поднимая себя до Небес. Получалось, половинчатый кошмар убить нельзя, вампиршу убивать бесполезно, любить – Дьявол не простит…
В общем, страдания были тщетными и на пустом месте. Не было ответов на ее вопросы. Ни у нее самой, ни у Дьявола, а Борзеич, тот и не пытался сделать хоть какие-то заявления на сей счет.
Манька зажмурилась, стараясь заснуть.
Постельный режим, призналась она сама себе, хороший способ отдалиться от превосходящих ее по интеллекту индивидуальностей, каковыми были и Дьявол, и Борзеевич – как оказалось, первенец из народа, которому предстояло вести незамысловатую жизнь среди людей, сохраняя остатки их разума. Он привносил в человеческую жизнь среди нечисти немногочисленные озарения, когда человек сам дошел, что жизнь не так проста, как кажется.
Странно, но как только Борзеевич исчезал из вида, человек мгновенно произносил клятвы, что в глаза не видывал такое разумное существо. Горошины Борзеевича, часто бросаемые им на прощание, начисто отшибали память. Редкие исключения не валились с памяти, отведав такую горошину. Даже она, проведя с ним столько времени, с трудом вспоминала о нем, когда Борзеевич привычно кидал горошину через плечо. Он как-то сразу таял в уме, словно надпись на промасленной бумаге, расплывался и объемно расползался во все стороны, вытекая из информационного банка, который чуть-чуть поправился за то время, пока Манька слушала Дьявольские философские измышления о себе самом и о всяком другом. И только когда Борзеевич появлялся снова, напоминая о себе и о некоторых пережитых совместными усилиями событиях, она приходила в себя, всякий раз не переставая удивляться своей дырявости.
Борзеич привык к таким провалам в памяти людей и не обижался, лишь иногда качал головой, когда восстановления ее памяти ждал дольше обычного. Разве что Дьявол никогда не забывал о нем, хотя тот забывал о нем частенько. Видно, на Борзеевича у Дьявола были свои горошины, и так он подшучивал над стариком.
– Но почему мне хреново-то? Суп ела, в бане мылась, воду пила. Живую воду! А все одно – тошно… – пожаловалась Манька. – Чем вампир отличается от человека, если живет и желает того же, что и любой другой человек? – она отвернулась к стене и сделала вид, что засыпает.
– Фу ты, глухому два раза обедню не служим! – сказал Дьявол в сердцах. – Мне дела нет до терминатора, который стоит мало, да продается задорого. Привнесет м-м-м-м… в головушку твою новую струю переживаний, вот ты и присмотрись! А то филькина грамота мои слова – в одно ухо влетели, в другое вылетели. Не пристают! Спи! – приказал он. И прислонив губы к Манькиному уху, прошептал горячо, обжигая заговором на сон: – Вампир веселись, в Манин ум вселись!
Глава 17. И до вампира рукой подать…
От слов Дьявола рассудок помутился. Манька не сопротивлялась. Случайно или нет, прошептал он на ушко, но опустошенное сознание провалилось, и она ухнула в яму. Кровь нахлынула и отхлынула, обрывая сердце…
Сначала показалось, что люди сидят рядом, близко, может быть, даже в ней. Неясный шепот шел откуда-то изнутри, накатывал волнами, обволакивая и завораживая, приближаясь и удаляясь. Но как только она полностью перешла в другую реальность, люди отдалились – и она вдруг подумала, что зря выбрала красную гостиную, а не ту, поменьше, с бардовыми шторами…
От неожиданности Манька оторопела. Непроизвольно, подчиняясь воле Дьявольского наущения, не сразу сообразив, что она тут своя, некоторое время просто плыла по течению, наблюдая за тем, что происходит вокруг.
Это была она и не она. А вокруг происходило нечто несусветное…
Чего в жизни не случится, во сне запросто. Ведь бывает так, что вдруг понимаешь, что делаешь нечто противоестественное и не можешь остановиться, получая удовольствие от всего, что с тобой происходит. И вроде бы неудобно, стыдно, не свойственно, отчего в здравом рассудке пришел бы в ужас, но сон уже захватил тебя, снимая оковы предрассудков и запретов, показывая тебя совсем в другом свете.
С Манькой это уже было. Она начала узнавать чужие сны. Например, сон в лесу, когда летела над летним зеленым лугом под синим-синим небом. Или бегал во сне маньяк, охотился за девушками, рассматривая внутренности, все пытаясь достать из них то самое, которое делало его маньяком. И вот она подошла к нему, обняла, как любящая мать – и маньяк сразу стал маленьким черным человечком, который уместился на ладони. Или нет-нет, да и снилось… То самое, чем занимались люди в гостиной, с незнакомыми ей людьми, и тоже можно было сразу делать вывод – не свой сон. В жизни получалось наоборот: если она встречалась с людьми из своего сна, они откровенно отстранялись, внезапно устраивая разные западни. Противоположно тому, как поступали во сне. И стоило ей подметить такую особенность, Манька начинала высматривать таких людей и обходить их десятой дорогой.
На этот раз сон был не то что другим – реальным…
Она жила в нем, как в жизни – придумать ничего не получалось, все шло, само собой. Впрочем, и в других снах было то же самое: стоило вспомнить свое имя, и она сразу же выдавливалась. А в этом – таяла, как снег на ладони, подчиняясь внезапной перемене. И то, чем она была, ушло из мыслей, из чувств, из памяти…
В огромной гостиной царил полумрак и сизоватый туман. Тяжелые бардовые шторы во всю стену закрывали окна, не пропуская света. Горели в подсвечниках толстые узорные свечи, потрескивал огонь в камине. На низких мягких диванах с гнутыми медными ножками и вышитых золотом подушках в цвет штор сидели и полулежали люди, наслаждаясь вином, кальяном и… кровью… Не стесняясь, раскрывались друг другу, сплетаясь телами, будто лианы, хором проникновенно повторяя зловещие слова, ухая, словно совы. Их обнаженные тела отражались в зеркалах на стенах и на потолке, и казалось, что людей в гостиной много больше, чем было на самом деле. Обстановка постепенно прояснялась. Многие взгляды были устремлены на нее – подбадривающие, влюбленные, покорные. Взгляды льстили, люди в гостиной приятно радовали взгляд, их страстные поцелую и объятия вызывали ответную реакцию. Она мило улыбалась в ответ, понимая, что их молчаливые мысли ведомы ей все до одной.
И каждый в отдельности не радовал – были, были у каждого свои минусы!
Стоило остаться наедине, подлое их нутро сразу же начинало просить, канючить, затевать интриги. Не сказать, что недолюбливала, не воспринимала. Страждущие – раздражали. Общеизвестно, не делай добра, не получишь зла. Эту нехитрую простую истину она усвоила еще ребенком: пока от тебя что-то ждут, носят на руках. В одиночку они были никем, в отсутствии вожака толпа могла стать опасной. Усмирить их мог только Его Величество, который, пожалуй, единственный, кто безнаказанно убивал и людей, и оборотней, и вампиров по праву царской крови, хоть и седьмая вода на киселе. Еще драконы – но без мужа дракона не накормишь. Голодный дракон – дикий дракон, сожрет раньше, чем прикончит стаю, которая и с влюбленным взглядом голодна в любое время. И она охраняла мужа больше, нежели себя.
ebooksa