– Кто я, чтобы голосить на всю страну и высмеиваться перед людьми, будто муж Благодетельницы моими мозгами государем стал? – спрашивала она себя и не находила себе оправдания. – С чего мне это в голову взбрело лезть со свиным рылом в калашный ряд? – горькое как редька, и жгучее как острый перец и едкая горчица раскаяние заливало краской уши и лицо. – Иду плюнуть на ангела помазанного, да разве я достойна жить? Да лучше б я умерла! – внезапно нахлынули тоскливые и навязчивые мысли о самоубийстве, набросившись, как стая одичавших псов. Ум не высказывал протеста, будто сам посылал ее оборвать нить, связующую ее с землей, с жизнью, и вся ее сущность приняла эту мысль, как единственно правильную, достойную, мудрую.
– Да могу ли я с наиважнейшей женщиной государства, с идеальной женой и матерью, тварь безродная, сравниться? – выговаривала она сама себе. – Величества-то – и есть два голубя! До того умна, что передачи ведет на всю страну – и глаза у нее словно яхонты… словно лебедь плывет, рученьки ее белые, точеные… Ведь о мире печется! С чего я взяла, что она станет мною интересоваться? Ведь кумир миллионов!.. Это ж надо было так высоко взлететь, чтобы голову потерять?! – Манька внезапно узрела мудрость Благодетельницы и проклинала себя за то, что выдумывала, будто не хуже ее.
В сознании снова возник образ, который был всем, и хотя ум отказывался верить, что есть Дьявол, избы… – их не было ни в сердце, ни в памяти – она просто откуда-то это знала, как каждый с рождения знает, что есть тьма и свет, а вслед за тем родилась мысль о земле, которая была внутри ее, которую она могла пощупать своим сознанием, сделать своей опорой.
Мысли о самоубийстве и Благодетелях отодвинулись – теперь она могла смотреть на них. Манька перестала сомневалась, что ум у нее не свой, и своего не осталось.
– А что тогда ум, если я не думаю, но думаю? – произнесла она вслух, и тот, кто играл головой, примкнул к нетопырям. И тут же потеряла нить рассуждения…
«Люди понимают счастье свое!» – завистливо подумала она, и ей стало обидно за бестолковую жизнь, но не внутри, а снаружи, будто обида повисела перед нею, как выстиранное белье.
Она снова вспомнила о земле…
Чудовища… Пограничные чудовища… Черти… Дьявол… Все шло к тому, что она или зрила в корень, или нечисть проникла внутрь ее. Похоже, кровососы присосались к ее сознанию и пили, как пьют человека комары, не прибегая к ранее испытанным средствам, когда расстраивают сначала, а только потом угрожают и высмеивают. Черти оказались хуже, чем вампиры, будто она пришла на чужой праздник с завязанными глазами, и виновник торжества опознал в ней незваного гостя. Собственный ум саму ее никак не воспринимал. Она была – и ее не было, но сейчас она могла смотреть на себя как бы со стороны. Наверное, именно так человек сидит на своей могиле и стыдится себя. Помимо ее воли, ум соглашался со всеми мысленными посылами, и стоило ей выразить протест, как во всем теле вставала боль – и искры сыпались из глаз, а протест тонул в хоре обличений. Мысли проплывали перед нею, давая всласть налюбоваться ими, но слова сливались и наползали, смешиваясь и заглушая, друг на друга, проглатывая начало и окончание, и десятки новых выползали из тьмы.
Как выйти из этого состояния, Манька не знала. Убоявшись перестать существовать в подлунном мире, она лишь упрямо твердила: «Я – Манька! Я – Манька!» Но перед лицом ужаса, который творился в ее голове, она оказалась беспомощной, он не отпускал ее, и только память о земле, о том, что она должна ее защищать, помогала ей удержаться на плаву.
«Я умерла! – подумала она в смертельном унынии, уже не сомневаясь, что Судный День предстал перед нею во всей красе. Она горела и плавилась, исторгая из себя геенну воплями чертей на самом видном месте посреди кладбища, за забором, который исключал всякую живую мысль, кроме этих… И меньше всего в этом момент ей хотелось бы, чтобы ее судил Спаситель, который исключил ее из жизни, потому что она не давала ему плода – сама ела, и теперь пришло время раскаяться и за этот грех.
– Дьявол! Помоги! Дья-а-авол! – в отчаянии позвала она самого несуществующего Бога на свете. Мысль о Дьяволе вышла от нее самой, и на нее тут же набросились другие мысли.
«Какой Дьявол? Откуда Дьяволу взяться? – подумала Манька чужой головой, и опять поняла, что с умом не дружит. Перед сознанием проплыла картинка-страшилка рогатого монстра с козлиной мордой и огненной пастью.
Но был же, был, вот же башмаки железные на ней и…
И башмаков железных не было, босые ноги, все в язвах и струпьях, как у нечисти, лишенные живого места, со сгнившими ногтями, как у покойников, с оголившеюся костью…
– Господи, и зачем я надела эти железные башмаки? – пробормотала она, глядя на ступни в ужасе. – Чтобы умереть? А как же живая вода? – снова поднялось откуда-то из глубины придавленной памяти. – Здоровая же была…
– Манька, стоп, остановись… Это не я! – приказала она себе, но тоненький голосок заглушил хор настойчивых голосов:
– «Помолись! Помолись» – и ее грубо схватили за голову, пригибая к полу так, что захрустели шейные позвонки.
И опять пришла боль…
– Манька! – громко позвал Дьявол со спины.
Судя по веселому голосу, он наслаждался ее муками. Но она обрадовалась: Дьявол отодвинул все чужие мысли, враз оказавшись физически и материально существующим объектом. Никогда в жизни она не испытывала к дьяволу такой бесконечной любви и благодарности.
ebooksa