Этому дому на ул. Рубинштейна, 23, посвящены многие страницы книги друга Довлатова, петербургского писателя Валерия Попова. Обратимся к отдельным ее страницам. «Наша школа на Фонтанке, 62, — вспоминает один из одноклассников С. Довлатова, Дмитрий Дмитриев, — была расположена в квартале, ограниченном набережной Фонтанки, улицей Ломоносова, улицей Рубинштейна и переулком Щербакова. Это места сплошной застройки с внутренними дворами. Жилые дома примыкают друг к другу, и по крышам можно обойти весь квартал. Весной ребята из класса, и мы с Сергеем, в том числе, выходили через чердачное окно на крышу соседнего со школой дома на Фонтанке. Оттуда открывался прекрасный вид, и было приятно позагорать на теплом кровельном железе. По крышам мы шли от Фонтанки до самого Сережиного дома № 23 по улице Рубинштейна. Дополнительным развлечением было бросить в водосточную трубу камень или осколок кирпича, что вызывало грохот и переполох, после чего нужно было поспешно скрыться в чердачном окне…».[975]
«Что Довлатов решил принести себя в жертву искусству, — пишет В. Попов, — было видно сразу. Одноклассники рассказывают, как он однажды принес в школу фотографии знаменитого Раджа Капура с усиками из самого популярного тогда индийского фильма „Бродяга“ — популярней тогда не было ничего! — и только тщательно приглядевшись, можно было понять, что это не Радж, а загримированный Сергей. Он уже жаждал сверхпопулярности! Тихий Сережа Мечик (первая его фамилия по отцу) искал для себя достойный образ. И нашел — образ Сергея Довлатова. Фотографии те — первые из известных нам мистификаций, из которых были потом созданы как жизнь Довлатова, так и его литература.
В школе он пытался делать и литературный журнал — первый опыт будущих головокружительных проектов.
Из записей С. Довлатова: „1952 год. Посылаю в «Ленинские искры» четыре стиха. Одно, конечно, про Сталина. Три — про животных. Первые рассказы в журнале «Костер», написанные на самом низком для среднего профессионала уровне“.
Показательно, конечно, что он так сразу и так определенно взялся за перо и не мечтал стать летчиком или пограничником — считалось, что все мальчишки тогда только этим и грезили. Тем самым он проявил самостоятельность, обозначил тут, хотя, конечно, не обошлось без наследственности — отец его писал, был автором скетчей, а тетя Мара занималась литературой активно, будучи одной из самых знаменитых в городе редакторш — редактировала самого Алексея Толстого. Так что дух этот жил в семье…
<…> К окончанию школы Сергей из закомплексованного толстяка превратился-таки в весьма уверенного и эрудированного юношу с явным чувством превосходства перед убогим окружающим миром, которое он чуть прикрывал самоуничтожительной иронией. Смутно вспоминая школьные уроки биологии, скажу: „Яркая бабочка вылетела из невзрачного кокона“. Что, кроме генетических данных, так благоприятно подействовало на него? Точно уж не стандартная советская школа. И не двор. И не улица. С окончанием послевоенной хулиганской эпохи уличными героями стали стиляги и фарцовщики. Довлатов с присущей ему любознательностью и это попробовал — но то была не его карьера, и он скоро к этому остыл. И все-таки яркая личность появилась. Даже фамилию он сменил — не было уже робкого Мечика, появился Довлатов…
<…> Его „питательной средой“ были не школа, не двор и не улица, а родной дом, семья. Маму его, Нору Сергеевну, я хорошо помню, хотя в дом его попал значительно позже ранних его друзей, уже в эпоху литературной суеты… Это был тип весьма интеллигентных, знающих и воспитанных женщин, работающих, как правило, в библиотеках, издательствах или академических институтах, но изрядно огрубевших в коммуналках и очередях, а порой даже в лагерях и ссылках и слегка даже бравирующих, особенно с возрастом, этой грубоватостью (а некоторые — и весьма хриплым от „Беломора“ голосом). Помню, меня очень взбадривал их стиль общения, уверенный и слегка агрессивный, их умение сочетать академические цитаты с непринужденным матом. Рождался смелый и обаятельный образ, которому хотелось подражать…
Подавая сыну пример уверенного обращения с окружающей действительностью, мама сумела направить его и в лучшее ленинградское общество. Она дружила с Ниной Николаевной, женой знаменитого актера Николая Черкасова. Он был не только великим актером, но и членом Верховного Совета, председателем всяческих комитетов, в том числе и международных… в общем, человеком всесильным и при этом порядочным, веселым и щедрым…
Близко знавшие Нору Сергеевну отмечают ее талантливость во всем — она была хорошей актрисой и могла бы играть еще долго, но из скромности ушла из театра. Она считала, что стариться на сцене имеют право лишь великие актрисы. Не зная нот, она на слух подбирала на рояле самые сложные вещи. Была великолепным рассказчиком, и ее бывший муж Донат говорил, что ей надо выступать на эстраде, как Ираклию Андроникову. По-кавказски вспыльчивая, она никогда ни на кого не повышала голоса. При этом была очень гордой. Будучи давней подругой Нины Николаевны, жены Черкасова, с которой они вместе начинали играть в театре, она никогда ни о чем — ни прямо, ни через жену, — не просила всемогущего народного артиста. Лишь однажды, когда у Довлатовых хотели отнять комнату и сделать из нее кладовку, Черкасов вмешался, но исключительно по инициативе Нины Николаевны — Нора Сергеевна была против…
Но главное, будучи талантливым корректором, она передала сыну безошибочный литературный слух. Сережа уроки мамы впитал и потом всю жизнь гордился знанием пунктуации и ударений, изводя этим знанием друзей и коллег»[976].
В Довлатове соединились две крови — армянская от матери и еврейская от отца. Хотя сам он не был похож ни на отца, ни на мать. Отец Сергея, Донат Исаакович Мечик, человек весьма примечательный — и хотя в семье давно уже не жил, тоже дал сыну правильную закваску. Театральный режиссер, долгие годы проработавший в Ленинградском академическом театре драмы им. А.С. Пушкина, после войны занимался эстрадной режиссурой, писал произведения для эстрады, преподавал актерское мастерство. В 1980-м эмигрировал в Соединенные Штаты Америки.
Характерную сцену встречи с Д.И. Мечиком описал Валерий Попов: «Помню встречу с ним лицом к лицу на углу улицы Рубинштейна и тогда Пролетарского, ныне Графского, переулка. Шел ли он по улице Рубинштейна, возвращаясь после задушевной беседы с сыном?.. не уверен, но очень было похоже. Он шел, невысокий, поджарый, в вызывающе роскошном желтом пальто с острыми лацканами (таких пальто в России не продавали), и с двух сторон шли две статные красавицы, каждая по меньшей мере на голову выше его, с почтением ему внимающие… видимо, ученицы.
Лицо его, слегка рябоватое, с глубокими складками по краям рта, с расчесанными на прямой пробор седыми прядями, было значительным и скорбным. Взгляд его небольших глаз был весьма надменный, значительный и слегка утомленный. Многие, даже незнакомые люди на него засматривались — с таким достоинством он нес себя»[977].
Важную роль в становлении Сергея Довлатова сыграло «знакомство с молодыми ленинградскими поэтами Рейном, Найманом, Бродским», о чем мы уже писали в очерке о доме № 21.
Валерий Попов отмечает, что «…в шестидесятые годы вдруг как-то все, кто пытался создавать новую литературу, оказались в одной компании, поскольку и жили все неподалеку. Довлатов от Бродского — пять минут по Литейному, Уфлянд от Бродского — две минуты от улицы Петра Лаврова до дома Мурузи на Пестеля, причем Уфлянд учился в школе 182, как раз напротив окон Бродского. В этой же школе учился до седьмого класса и я. Довлатов и Рейн жили на одной улице. Глеб Горбовский жил у самого Невского, на Пушкинской улице. Созвониться и встретиться — десять минут. Счастливое время и счастливое место. Мне кажется, такой компании в Питере долго не было ни до, ни после… Первая встреча Сергей Довлатова с Иосифом Бродским произошла в доме на Рубинштейна, 23, куда поэт был приглашен на авторское чтение стихов…»[978]
Некоторое время в квартире № 34 жила Ася Пекуровская, на которой Довлатов женился в 1962 г. и расстался незадолго до ухода в армию. С 1963 г. начался гражданский брак с Еленой Довлатовой (Ритман), с которой писатель был знаком еще с доармейского времени. В дом на Рубинштейна, 23, Сергей Довлатов привел свою жену Лену. Она вспоминает: «Когда Сережа вернулся из армии, сразу стало понятно, что он будет заниматься литературой, к тому времени у него уже были написаны рассказы на армейском материале. Помню, еще до того как я переехала в коммунальную квартиру на Рубинштейна, мы снимали крохотную пятиметровую комнату в Автово. Сережа тогда рассчитывал, что по состоянию здоровья ему удастся уйти из армии пораньше, и ему дали длительный отпуск. В той комнатке он и написал первое „серьезное“ произведение: маленькую повесть „Капитаны на суше“. В переработанном виде ее эпизоды позже вошли в „Зону“. Повесть нигде не публиковалась. Рукописный ее вариант в толстой „общей“ тетради был прочитан небольшим количеством знакомых. Потом эта тетрадь исчезла. По возвращении из армии были написаны новые рассказы, с них и началась биография писателя. После армии Сережа писал очень много и довольно быстро. Он старался использовать для этого любую возможность и писал даже в рабочие часы, если это удавалось. Постепенно, когда он уже становился профессиональным писателем, Сережа стал предпочитать работать утром…»[979].
В июне 1966 г. у Лены и Сережи родилась дочь Катя. «Это событие, — отмечает В. Попов, — безусловно, было спасительным для Сергея. Дочка заставила его как-то собраться, сосредоточиться, хотя образцовым отцом и заботливым семьянином он отнюдь не был. Порою носил грудную Катю в большой сумке, ходил по делам, вынимал из сумки бумаги — и люди с удивлением видели, что там еще находится и грудной ребенок. И тем не менее именно Сергей вдруг как-то оказался главной нянькой маленькой Кати — в садик и в поликлинику по ее делам ходил именно он, а когда она стала ходить, гулять с ней, на ходу сочиняя сказки и детские стишки. Катя в жизни Довлатова — главная отрада, любовь, а в конце (и особенно уже после его смерти) — помощница и хранительница. И когда Сергея „заносило“ — о ком он больше всего вспоминал? О Кате!..»[980].
Что же стало причиной отъезда Довлатова из России?
Вспоминает В.Г. Попов: «Все редакторы не могли не проникнуться симпатией к рассказам Довлатова, хвалили их в рецензиях (сами, будь у них время, писали бы что-то подобное) — и тут же с некоторым мазохистским наслаждением — дружба дружбой, а служба службой! — писали отказ.
Довлатов в отчаянии понимал, что отказывают ему уже не рьяные сталинисты, а свои же университетские парни, любящие Высоцкого… а его — нет, не очень, хоть и считающие „своим“. Может быть, даже слишком „своим“: таким-то особенно легко и отказывают: „Ты же понимаешь!..“ И такое может продолжаться очень долго. Но его как-то ощутимо подпирало время. Была жгучая потребность реализации, а он по-прежнему писал в стол. В 1977 году Лена с Катей тоже уедут. С Довлатовым останется лишь мама. Жизнь становится совсем уж беспросветной. Жены и дочери уезжают от него обреченно и безоговорочно — словно его и нет, пустое место. Уезжают и друзья. Его кумир Бродский в 1972 году навсегда покинул Россию. О нем уже знал весь мир, и на Западе его ждали…
ebooksa