В богато убранной зале адвокатского палаццо за длинным столом сидело человек двадцать пять гостей. В числе их был и генерал Ланца, восседавший на первом месте и составлявший предмет всеобщего внимания. Но ни Сальцано, ни Манискалько с ним не было. Как раз перед тем, как они собирались ехать к Мерлино, они получили подписанный именем известного их агента рапорт, в котором тот уведомлял, что, согласно их приказанию, он следил при помощи своих доверенных людей за всем, что совершается в квартале Сан-Джованни, что по собранным им сведениям в эту самую ночь в доме купца Флоридо Матеучи будет собрание заговорщиков, членов палермитанского революционного комитета, и что от Гарибальди к ним должен прибыть полковник Сиртори, его начальник штаба, для переговоров о совместном действии с целью овладеть городом. Разумеется, вместо того, чтобы ехать на ужин, они бросились на лакомую, по их мнению, добычу. Сальцано собрал роту вернейших своих сбиров и поместился с ними в соседних зданиях, чтобы окружить дом Матеучи; когда заговорщики будут в полном сборе, полицейские, под личным предводительством Манискалько, вломятся в дом для производства обыска и ареста заговорщиков. Генерал Ланца, тотчас же уведомленный обо всем, приказал в случае удачи немедленно послать к нему нарочного, обещая лично явиться для присутствия при первом допросе.
Вот почему на ужине у Мерлино не было ни коменданта Палермо, ни директора полиции.
Разговор шел оживленный. Предметом его была политика. Генерал Ланца, маленький, седой старичок с умным, несколько заплывшим жиром лицом и чрезвычайно хитрыми, проворными глазками, давал полную волю своему языку.
— Не как начальник края, а как ваш согражданин, — говорил генерал, — как старый, честный солдат, уверяю вас, господа, что наш молодой монарх одушевлен самыми отеческими чувствами к нашему городу и к острову вообще. Не для кары, а для милости послал он меня сюда, и я надеюсь, что вы дадите мне возможность исполнить эту святую миссию. Завтра же я издам прокламацию, дающую полную амнистию всем заблудшим. От вас, господа, будет зависеть, чтобы она нашла отголосок в сердцах добрых сынов отечества, увлеченных злыми советами, но не окончательно погибших для родины.
— Генерал! — воскликнул сидевший рядом с ним Мерлино, — всё наше влияние мы всегда употребляли на служение королю. Можете быть уверены, что мы не изменим ему и в эту роковую минуту.
— Наши собственные интересы того требуют, — сказал Ла Порта, старый палермитанец, председатель городской думы.
— Да, да, вы сказали великую истину, — подхватил наместник. — Это всегда было и моей мыслью, и я не могу не порадоваться, что она разделяется почтенным представителем нашего города. Кстати, господа: под предлогом освобождения Италии, гнусный флибустьер несет нам анархию, уничтожение привилегированных классов, всеобщее ограбление. Посмотрите, из кого состоят его орды: это всё нищие, авантюристы, умирающие с голоду. Заметьте, кто им всего больше сочувствует? Это чернь, санкюлоты, полные зависти ко всему, что выше, богаче, образованнее их. Они неспособны подняться из своего полуживотного состояния и потому хотят силою стащить вниз стоящих над ними. Вот истинные тенденции всякого движения. Впрочем, из слов почтенного нашего гражданина я вижу, что вы понимаете это лучше меня, — со скромной миной заключил свою речь хитрый неаполитанец.
— Скромность всегда была украшением великих умов, — с улыбкой сказал хозяин, слегка кланяясь генералу. — Позвольте же выразить вам от лица всех присутствующих здесь наше глубокое удивление к вашим широким взглядам. Они служат нам лучшим ручательством в том, что вам удастся успокоить вашей мудрой политикой наше несчастное отечество, раздираемое междоусобной войной.
— Моя политика, господа, заключается в доверии к обществу и его здравому смыслу. В нем найду я опору и надежную защиту против смуты, вызванной интригами пьемонтской лисицы. Интересы короля тесно связаны с интересами всех высших, образованных сословий. Его могучее покровительство гарантирует дворянам их привилегии, купцам — монополии, горожанам — их муниципальные права. Только разбушевавшиеся политические страсти могут настолько затемнить умы, чтобы заставить их забыть эту истину. Целью моей политики будет разъяснить это недоразумение.
— И вы в том успеете, генерал, обещаю вам это заранее! — воскликнул Ла Порта.
— Палермо ждал только такого благородного призыва, чтоб обнаружить свои верноподданнические чувства, — вторил ему Мерлино.
Прочие гости упорно молчали. Если б Ланца был таким же хорошим физиономистом, как политиком, то заметил бы, что среди гостей происходило нечто странное. Очевидно, заговорщики совершенно не одобряли змеиного лукавства своих представителей. Это были большею частью предводители восставших крестьян, люди прямые и смелые, не привыкшие к иезуитской изворотливости горожан и видевшие в ней признак не ума, а трусости и подлости.
— Неужели нас созвали за тем, чтоб слушать, как будут курить фимиамы бурбонам? — с неудовольствием говорили друг другу братья Бруно, высокие, мужественного вида юноши, сидевшие на противоположном конце.
— Недостает только, чтоб нам предложили написать адрес Бурбону и его министрам! — заметил Мокарда, старый гверильер, совершившей уже несколько кампаний.
Неудовольствие росло и готово было прорваться наружу каким-нибудь решительным поступком, который мог бы поставить на карту будущность если не дела, то всех людей, находившихся в этой зале.
Но генерал не замечал этого неудовольствия и, опьяненный вином и собственным красноречием, принял недовольный ропот за гул одобрения. Желая достойным образом запечатлеть союз свой с представителями палермитанского общества, он налил свой бокал вином и, встав с своего места, сказал, обведя глазами всех присутствующих:
— Господа! Сегодня в первый раз я имею удовольствие беседовать по-семейному с лучшими представителями города и острова, вверенного моему попечению нашим великодушным монархом. Сочувствие, выраженное вами моим воззрениям, служит мне несомненным ручательством, что вскоре исчезнет рознь между правительством и народом Сицилии, которая одна составляет силу врагов его. Итак, пью за здоровье нашего августейшего господина и за истребление гнусного флибустьера, осмелившегося осквернить своей ногой священную почву Сицилии. Пусть ветер разнесет этот тост по всему острову и пусть воспрянут все добрые граждане и затрепещут изменники!
Он взялся за бокал…
И остановился. Перед ним стоял молодой человек. Это был никто иной, как наш знакомец Розалино Пило, один из главнейших вождей восстания, несмотря на свою молодость.
Чего же хотел Розалино Пило?
ebooksa