По словам философа, «есть не одно, а два страдания – есть страдание светлое и искупляющее, страдание к жизни, и есть страдание темное и адское, страдание к смерти». Страдания «могут быть очищающими, возрождающими и поднимающими», но могут и «окончательно раздавить человека, озлобить его, уничтожить в нем жизнь, убить всякое чувство смысла жизни». Страдания становятся очищающими в том случае, если человек видит в них смысл. И этот смысл христианство дает через тайну креста:
Человек может вынести самые страшные страдания, если он видит в них смысл, силы человека огромны, – пишет Бердяев. – И вот христианство дает смысл страданию и делает его выносимым. Оно дает смысл страданию через тайну креста.
13. Новое откровение Бога
Страдания и крестная смерть Иисуса Христа стали новым откровением о Боге, о Его взаимоотношениях с людьми. Христианство открыло человеку Бога, Который не взирает безучастно на его страдания, но Который Сам входит в гущу человеческих страданий, принимая их на Себя и умирая за людей. Это не тот Бог, Которого проповедуют философы-деисты: создавший мир, установивший в нем естественные законы, но затем удалившийся и предоставивший миру развиваться в соответствии с этими законами.
Ветхозаветный Бог активно вмешивается в человеческую жизнь, совершает чудеса и знамения, но при этом остается далеким и недоступным, недостижимым, непостижимым и невидимым, вызывающим страх, трепет и ужас. Новозаветное Откровение очень существенно дополняет этот образ Бога, раскрывает его по-новому.
В Иисусе Христе невидимый Бог сделался видимым: Он был явлен людям, чтобы через человеческий лик Иисуса они увидели невидимый лик Отца. Поэтому Иисус и говорит Филиппу на Тайной Вечере:
Восхождение на Крест
Крестная смерть Сына Божия приоткрывает завесу тайны над взаимоотношениями между Отцом и Сыном. Когда Сын Божий страдал на кресте, страдал ли Отец вместе с Сыном? Имел ли крест Христа отношение только к судьбам людей, которым он принес искупление, или он имел отношение к внутренней жизни Самого Бога? Чтобы попытаться ответить на этот вопрос, вспомним об одном библейском сюжете, который в христианской традиции рассматривается как прообраз смерти Христа на кресте: о жертвоприношении Авраама.
Этот сюжет, имеющий особую значимость для понимания смысла истории Страстей, развертывается медленно на протяжении нескольких глав книги Бытия. В них повествуется о том, как Бог обещает столетнему Аврааму и его бесплодной жене Сарре даровать сына, как престарелые супруги много лет дожидаются исполнения обетования, как рождается долгожданный сын и как затем, когда отрок подрастает, Бог искушает Авраама и говорит:
В этом сюжете и Авраам, и Исаак предстают как исполнители воли Божией. Но если Авраам эту волю знает, то Исаак всецело подчиняется воле отца, несмотря на то что поступок отца находится в вопиющем противоречии со здравым смыслом, нормами общечеловеческой нравственности и традиционным семейным укладом. Мы не слышим никакого протеста из уст Исаака, только один недоуменный вопрос. На жертвенник он ложится безмолвно, принимая происходящее как волю Божию, которая для него совпадает с отцовской. Библия ничего не говорит о чувствах и переживаниях, которые мог испытывать Авраам в тот момент, когда должен был своими руками пролить кровь единственного и горячо любимого сына. Над всем рассказом доминирует образ Бога и тема Его воли, которая требует от человека не только беспрекословного послушания, но и готовности принести в жертву самое дорогое, что у него есть.
Каким образом описанный библейский сюжет проецируется на историю страдания и смерти Иисуса Христа?
В истории Страстей перед нами предстает Сын Божий, Который с самого начала знает, что пришел, чтобы стать жертвой
Евангелисты ярко живописуют Того, Чьим прообразом был библейский Исаак. Но мы почти ничего не слышим о Том, Кого прообразовал Авраам: о Боге Отце. Голос Отца, укрепляющий Сына в предстоящем Ему страдании, раздается лишь однажды (Ин. 12:28), но затем, в самые трудные и критические для Его Сына минуты, Бог Отец безмолвствует. Мы не слышим Его ответа ни в тот момент, когда Сын просит пронести мимо Него чашу, ни когда, умирая на кресте, воссылает к Нему отчаянный вопль:
Ответить на эти вопросы невозможно. И тем не менее мы вправе поставить вопрос о том, как образ Бога Отца раскрывается через историю Страстей Христовых. Этот вопрос имеет ключевое значение для понимания Того Бога, Которого
Люди часто спрашивают: каков Бог, каковы Его свойства, похож ли Он на нас? Иисус учил Своих апостолов воспринимать Бога как Отца, обращаться к нему в молитве как к Отцу (Мф. 6:9; Лк. 11:2), доверять ему как Отцу (Мф. 6:26–32; Лк. 12:24–30). Но в каком смысле Бог является Отцом для людей и в каком для Своего Сына? Насколько Он похож на земных отцов? Не является ли имя «Отец» применительно к Богу лишь метафорой, позволяющей описать Его, неописуемого и непостижимого, средствами человеческого языка?
Ключевым утверждением Библии в отношении человека является то, что человек создан по образу и подобию Бога (Быт. 1:26–27). Это означает не только то, что в человеке усматриваются черты его Создателя, но и что Сам Создатель в чем-то похож на человека. Бог Ветхого Завета вполне антропоморфичен: Он спит и пробуждается (Пс. 43:24), ходит в саду во время прохлады дня (Быт. 3:8), обоняет приятное благоухание (Быт. 8:21) и отвращается от курения беззаконных (Ис. 1:13), раскаивается в Своих действиях и скорбит (Быт. 6:6), воспламеняется гневом (Втор. 11:17) и успокаивается (Нав. 7:26), любит (Пс. 36:28; 86:2; 145:8; Притч. 3:12) и ненавидит (Втор. 16:22; Притч. 6:16; Ис. 1:19). У библейского Бога есть уши, очи, уста, руки, ноги. Все эти образы призваны свидетельствовать о том, что Бог способен слышать, видеть, действовать и – что особенно важно – чувствовать.
Восхождение на крест
Бог бесстрастен, но не безэмоционален. К этому выводу привело нас изучение притч Иисуса[610]. В одной из них Бог предстает в образе отца, который бежит навстречу блудному сыну, бросается ему на шею, обнимает и целует его (Лк. 15:20). Если такова любовь Бога к каждому Своему сыну и дочери, то какова Его любовь к Единородному Сыну – Тому, Который рожден из самого «недра» Его? И можем ли мы предположить, что Бог безучастно смотрел на страдания Своего Сына? Такое представление находилось бы в полном противоречии с образом Бога, каким он раскрывается на страницах Библии.
Мы возвращаемся к формуле, имеющей ключевое значение для понимания всей истории Боговоплощения:
Можно ли говорить о том, что Бог сострадал Своему Сыну и что Он сострадает всякому страждущему? Бог, не умеющий страдать, – это догмат или лишь одна из «рабочих гипотез» относительно Бога, основанная не столько на библейском Откровении, сколько на постулатах греческой философии? Эти вопросы были поставлены рядом богословов ХХ века, когда человечество после нескольких веков относительного спокойствия столкнулось с невиданным и неистовым разгулом зла, когда мера страданий миллионов людей превысила все ранее известные пределы. В богословии – и протестантском, и католическом – возникло целое направление, получившее название