Иисус Христос. Жизнь и учение. Книга VI. Смерть и Воскресение

22
18
20
22
24
26
28
30

Один из главных оппонентов учения о бесстрастии Бога, немецкий протестантский теолог Ю. Мольтман, ставит следующий вопрос: «Бог – это трансцендентный Господь небес и недостижимый режиссер театра этого жестокого и горького мира или же Бог принимает сторону жертвы и Сам является во Христе центральным действующим лицом в трагедии этого мира?»[611] Ответ на этот вопрос Мольтман ищет в страданиях Христа на кресте. В книге «Распятый Бог» теолог говорит о том, что смерть Иисуса на кресте несет людям новое откровение о Боге:

Смерть Иисуса на кресте – центральный пункт всего христианского богословия. Все христианские суждения о Боге, о творении, о грехе и смерти сфокусированы на распятом Христе. Воплощение Слова завершается на кресте. Его воплощение имело целью Его страдания. Не может быть богословия воплощения, которое не становится богословием креста. Бог не стал человеком в соответствии с нашими представлениями о том, что значит быть человеком. Он стал таким человеком, каким мы не хотим быть: отверженным, проклятым, распятым. Когда распятый Иисус называется «образом Бога невидимого», это означает, что Он Бог и что Бог именно таков. Бог не более велик, чем Он в Своем унижении. Бог не более силен, чем Он в Своей беспомощности. Бог не более Божественен, чем Он в Своем человечестве. Сердцевина всего, что христианское богословие говорит о Боге, сокрыто в «событии Христа»[612].

Сравнивая смерть Христа на кресте с благородной смертью Сократа, со спокойствием христианских мучеников перед казнью, Мольтман подчеркивает, что Иисус умер иной смертью: Его смерти предшествовали тяжкие душевные страдания, она сопровождалась физическими мучениями, тяжкой агонией; умирая на кресте, Иисус испустил вопль богооставленности. Его смерть была очевидным образом сопряжена с различными проявлениями ужаса[613].

Почему это было так? Потому что в момент умирания на кресте, считает Мольтман, Сын был оставлен Отцом. Евангелие от Марка передает крик умирающего Иисуса словами псалма: Боже Мой, Боже Мой! для чего Ты Меня оставил? (Мк. 15:34; ср. Пс. 21:2). Этот крик (в котором теолог видит «трактовку раннехристианской общины, ведь псалом 22 был структурирующим для истории Страстей») свидетельствует о том, что произошло разделение между Отцом и Сыном, между Богом и Богом. Воссоединение же произошло через воскресение Иисуса Христа, воссоединившее Бога с Богом[614].

В данном утверждении, так же как в мнении о том, что Бог по Своей природе способен к страданию, Мольтман радикально расходится со святоотеческим учением. Не случайно критики его позиции увидели в ней отзвуки древних ересей – патрипассианства[615] и теопасхизма[616]. Сам Мольтман отвергал обвинение в патрипассианстве. Умирание Сына в оставленности Отцом отличается от страданий Отца при смерти Сына, настаивает теолог. Сын претерпевает умирание, а Отец претерпевает смерть Сына: «Оставленность Сына Отцом соответствует оставленности Отца Сыном, и если Бог является Отцом Христа, то Он претерпевает в смерти Сына и смерть Своего Отцовства»[617]. Тринитарное понимание крестной смерти Христа подразумевает и определение места Духа в этом событии: «Что выходит из этого события между Отцом и Сыном, так это Дух, который оправдывает безбожных, наполняет любовью оставленных и Сам будет воскрешать мертвых, потому что их мертвость не может отлучить их от Креста»[618].

В отдельной статье, посвященной Мольтману, мы показали несоответствие целого ряда его идей святоотеческому учению о Боге и о крестной жертве Христа[619]. Доктрина страдающего Бога в том виде, в каком она была сформулирована Мольтманом и другими богословами ХХ века, вызывает справедливую критику со стороны православных авторов[620]. Тем не менее и эти авторы утверждают, что «Бог может страдать», уточняя, что «Бог, бесстрастный по Своей нетварной природе, после вочеловечения Сына является субъектом страданий»[621].

Николай Александрович Бердяев

На православной почве учение о «страдающем Боге» развивали Н. А. Бердяев и протоиерей Сергий Булгаков. В книге «Смысл истории» Бердяев касается вопроса о том, как соотносятся страдания Христа с представлением о бесстрастии и неподвижности Бога. Философ сознает, что его мнение противоречит церковному учению:

…По официальному догматическому учению Церкви, по преобладающей церковной философии может казаться, что для христианского сознания совершенно неприемлемо всякое допущение возможности движения, возможности исторического процесса в недрах Божественной жизни. Очень распространено в христианской мысли то учение, в силу которого принцип движения и трагической судьбы на природу Божества не распространяется. Но я глубочайшим образом убежден, что христианское учение о неподвижном покое Бога, о бездвижности Абсолютного и распространимости принципа истории лишь на сотворенный мир, мир относительный, отличный по существу от мира Абсолютного, что все это учение есть учение экзотерическое, внешнее, которое не говорит о самом внутреннем, о самой сокровенной эзотерической истине в учении о Божестве. Можно даже сказать, что такое учение о неподвижности самой Божественной жизни и такая боязнь признать ее подвижность, признать существование внутренней трагедии в жизни Божественной, находится в разительном противоречии с самой основной тайной христианства – с христианским учением о троичности Божества, с христианским учением о Христе как центре этой Божественной жизни, с христианской мистерией Голгофы[622].

По мнению Бердяева, «христианство в самой глубочайшей глубине понимает сущность бытия, подлинную действительность и подлинную реальность как внутреннюю мистерию, как внутреннюю драму, трагедию, которая есть трагедия Божества». Философ убежден в том, что «судьба распятого на кресте Сына Божьего… есть не что иное, как трагическая страстная мистерия, переживаемая Божеством потому, что она предполагает перенесение принципа. внутреннего трагического конфликта на природу Божественной жизни». Сотворение мира и человека, считает Бердяев, было вызвано тем, что «в самой глубине жизни Божьей… раскрывается внутренняя страстная жажда Божья, внутренняя тоска по своему Другому, по тому Другому, который может быть для Бога объектом величайшей, беспредельной любви, тоска Божья и любовь к тому Другому и беспредельная жажда получить от Другого взаимность, быть любимым». По словам философа, «лик Сына Божьего, понимаемый как беспредельная любовь, и есть сердцевина как Божественной трагедии, так и трагедии мировой, и судьбы мировой. Тут происходит внутреннее соединение этих двух судеб: исторической судьбы Божественной жизни и исторической судьбы жизни мировой, жизни человеческой»[623].

В отличие от Бердяева, протоиерей Сергий Булгаков не пытается противопоставить свои взгляды учению Церкви, он отмежевывается от «ложного патрипассианизма и теопасхизма», вовлекающего Отца вместе с Сыном в Боговоплощение и распятие, и считает, что «нельзя сказать, чтобы Божеская природа во Христе могла страдать вместе с плотью». Тем не менее, отталкиваясь от святоотеческого учения о взаимообщении свойств Божественной и человеческой природ в Иисусе Христе[624], Булгаков утверждает, что «Божество Господа Иисуса Христа, будучи, конечно, чуждо плоти, духовно состраждет плотской страсти, которою страждет ипостасное Слово». В этом «духовном сострадании Божественного естества Христова Его человеческому естеству» можно видеть «одно из проявлений того общего кенозиса, “обнищания”, которому подвергло себя во Христе Божество»[625].

Протоиерей Сергий Булгаков

Более того, «нельзя допустить “бесстрастного”, то есть безучастного отношения к страсти Христовой и со стороны. Отца, пославшего в мир Единородного Сына Своего и по воле Своей определившего Его испить смертную чашу». Булгаков пишет:

…Нет на человеческом языке никаких средств, чтобы выразить эту скорбь Отца, посылающего на крестную страсть Своего Единородного Сына, но это есть жертва Отца, именно жертва любви, ибо так возлюбил Бог Отец мир, и нет любви без жертвы. И самое послание Сына в мир со стороны Отца не есть акт власти (как бы произвола), но жертвоприносящей любви, в котором заложено исходное начало Боговоплощения. И если Сын есть Жертва любви, то каков же Отец? Исаак ведом на жертвоприношение, но кто же его ведет, если не отец? Чье сердце разрывается, как не Авраама, отца верующих, земного праотца Иисуса, «Сына Авраамова» (Мф. 1:1)?[626]

Ход рассуждений приводит Булгакова к фактическому отвержению идеи бесстрастия Божества. Булгаков это делает более деликатно и менее резко, чем сделает Мольтман. Для протестантского теолога мнение отцов Церкви вообще не авторитетно, тогда как Булгаков постоянно оглядывается на отцов. Тем не менее он не останавливается перед утверждением того, что понятие бесстрастия Божества есть «порождение абстракции». По его мнению, данное понятие имеет смысл только в контексте понимания «страсти» как греховной слабости человеческого естества: такой страсти Божество действительно неподвластно. «Если же этим понятием определяется отношение Абсолютного, как Бога, к миру, то оно просто неверно, ибо, творя мир и промышляя о нем, Бог входит во взаимодействие с миром, вступает в соотношение с мировым процессом и с человеческой свободой». В Ветхом Завете Бог говорит не о Своем «бесстрастии» в смысле безучастности, а об огне любви: Господь, Бог твой, есть огнь поедающий, Бог ревнитель (Втор. 4:24; Евр. 12:29). Это утверждение «менее всего соответствует “бесстрастью” безучастия, и тем более тогда, когда в творении происходит самое потрясающее и самое значительное событие – в крестной муке умирает Сын Божий»[627].

Приведенные высказывания сторонников теории страдающего Бога эксплицитно или имплицитно вносят идею конфликта, раздвоения, несогласия во внутреннюю жизнь Бога. Конфликт усматривается либо между Божественной и человеческой природами Христа, либо между Отцом и Сыном.

Между тем Евангелия не дают оснований для такого понимания, а святоотеческая традиция его прямо опровергает. В Евангелиях Иисус описан как гармоничная Личность, в Которой нет внутреннего конфликта. Его взаимоотношения с Отцом тоже лишены конфликтной составляющей. Мы видели, что по-человечески Он боялся смерти, но Свою волю тем не менее всецело подчинял воле Отца, приговорившего Его к смертной казни ради искупления людей. И даже в тот момент, когда Он на кресте испытывал муки богооставленности, сохранялась Его нерасторжимая онтологическая связь с Богом, обрекшим Его на эти муки.

Несмотря на очевидную неортодоксальность доктрины страдающего Бога, ее важность, на наш взгляд, заключается в том, что учению о бесстрастном, самодостаточном и «вседовольном» Боге она противопоставила концепцию Бога, способного к страданию и состраданию. Эта концепция, как мы полагаем, не находится в непримиримом противоречии с традиционным церковным учением о бесстрастии Бога, если только это бесстрастие не понимать как безучастность, равнодушие и дистанцированность от происходящего на земле. Бог бесстрастен по природе, но Он не безучастен по отношению к тому, что происходит с людьми. И Он не был безучастен к судьбе Своего Сына.

Бог принял «близко к сердцу» все, что произошло с людьми после грехопадения. Вместо того чтобы вновь потопить погрязшее в грехах человечество, как это было сделано однажды (Быт. 6:5–7), Он изобрел способ спасти его. Но этот способ потребовал от Него жертвы – и в жертву было принесено самое дорогое, что у Него было. Через страдания Сына Бог открылся людям как сострадательный и исполненный любви. А ведь «со-страдать» значит страдать вместе со страдающим. Бог бесстрастен в смысле непричастности греховным человеческим страстям, но можно ли считать грехом сострадание и сочувствие?

* * *

Средневековое латинское богословие создало теорию, согласно которой крестная жертва Сына Божия была вызвана необходимостью удовлетворения гнева Бога Отца[628]. Суть теории заключалась в следующем: люди настолько прогневали Бога своими грехами, их долг перед Богом был настолько велик, что никакими своими добродетелями и заслугами они не могли бы с Богом расплатиться. Чтобы угасить гнев Бога против человека, нужна была жертва, и ее принес Сын Божий.