Глубина

Джек смотрел на нее тем взглядом, который уже спустя всего несколько месяцев брака стал раздражать ее. Как будто он школьный учитель, а она – непослушная и не очень способная ученица.

– Нет, благодарю.

Горничная кивнула и вышла.

Затянувшийся медовый месяц в Европе и Египте был для них способом избежать внимания прессы – столько домыслов о сроках их брака, столько насмешек, – но все оказалось намного лучше, чем Мадлен ожидала. Они чудесно провели время. Все – и даже близость – происходило между ними легко и искренне. Пусть он и почти в три раза старше, и некоторые ее школьные друзья шептались и хихикали, представляя, на что это будет похоже, Мадлен с удивлением выяснила, что все далеко не так ужасно. Джек добивался ее удовольствия с терпением человека, который никогда не знал спешки, не знал нужды. Того, кто построил жизнь вокруг удовольствия, который стремился лишь к вещам, которых желал, а не в которых нуждался. Он был щедр с Мадлен – физически, эмоционально, финансово.

Все, чего он просил взамен, конечно, была полная, абсолютная верность.

И у нее не было причин отказывать ему в этом – кроме тех, которые рождал ее собственный разум. Иногда Мадлен задавалась вопросом: не была ли она просто создана идти против течения? Раньше она считала это любопытством. Так говорил отец. Учителя не всегда бывали столь снисходительны. «Не своевольничай. Леди это не к лицу», – говорили они ей не раз.

Теперь она гадала, не были ли они правы. Что, если она по природе своей была своевольна?

Другие, конечно, назвали бы ее избалованной. Но может же человек быть просто создан для несчастья? Не для страданий, заметьте, – просто для тихой, щекочущей неудовлетворенности тем, как обстоят дела, как бы замечательно все ни оказывалось на самом деле?

Если так, то вот она, болезнь Мадлен, ее личное проклятие.

И теперь, спустя шесть месяцев, они возвращались в Нью-Йорк, и в ее груди постепенно поселилось темное, трепещущее беспокойство, словно мотылек, невидимо пожирающий ее, пожирающий, пожирающий…

Что-то не так. Неужели никто не замечает?

Мадлен крепко зажмурилась, пытаясь прогнать назревающую головную боль.

Джек опустил газету.

– Тебе нехорошо, дорогая? Может быть, лучше вернуться в постель?

Постель и правда манила. В котором часу Мадлен наконец удалось заснуть? Она все ворочалась и ворочалась, думая о мальчике. И о пророчестве…

– Наверное, ты прав.

Она встала и медленно направилась в спальню на опухших и слабых ногах. Но еще сильнее, чем спать, ей хотелось оказаться дома, и не в Ньюпорте, а в Нью-Йорке, среди настоящих друзей, девчонок, с которыми она выросла. А не среди этих девушек, которые заискивали перед ней в поездках: таких же наследниц и молодых жен, – в общем, обычного общества в путешествии.

На протяжении стольких лет ее призванием, ее стремлением был «удачный брак», думала Мадлен, проскальзывая в шелковые простыни. В ее семье даже не пытались притворяться. Мадлен дали лучшее, что они могли себе позволить: частные школы, занятия по танцам и пению, теннис. Вечеринки в лучших домах и отдых в нужных местах. Все это сработало для ее сестры, Кэтрин, обеспечило ей завидный брак и положение в обществе. Должно было сработать и для Мадлен.

И эти ожидания ее не беспокоили. Мэдди любила школу, была прилежной ученицей, прирожденным лидером в своем кругу и светской красавицей. Начинания давались ей легко, однако она всегда ловила себя на том, что жаждет вызова.

Их семью, бывало, обсуждали, называли их выскочками, зазнавшимися торгашами, но родители не обращали на это внимания. «Так было веками, – фыркала мать всякий раз, когда какая-нибудь матрона или кто-нибудь еще пренебрежительно о них отзывался. – Так вперед и продвигаются, путем рассчитанных союзов. Так и куются великие семьи». А их семья, само собой разумеется, была именно такова.