– О, такин, пожалуйста, спросите ее! Нам так хочется знать!
Они с Ли Йейком стали спорить, и девушка за стульями перестала обмахивать европейцев и тоже ввязалась в спор. Обе девушки, похоже, всю жизнь мечтали увидеть настоящий
Разговор неожиданно оборвался. Элизабет сидела, как на гвоздях, держа крошечную чашку чая, не в силах заставить себя сделать второй глоток, и натянуто улыбалась. Азиаты смутились; они поняли, что англичанка, которая не могла участвовать в разговоре, испытывала неловкость. Ее элегантность и иноземная красота, которые совсем недавно казались им чарующими, стали наводить на них оторопь. Даже Флори почувствовал это. Настал один из тех жутких моментов, что случаются в общении с азиатами, когда все избегают смотреть в глаза друг другу, тщетно пытаясь придумать, что бы такое сказать. Но тут голый карапуз, занятый до этого корзинами в глубине лавки, подполз к тому месту, где сидели европейцы. Внимательно изучив их туфли и чулки, он поднял взгляд и, увидев их белые лица, пришел в ужас. Он отчаянно взвыл и стал поливать пол.
Старая китаянка взглянула на него, цокнула языком и продолжила скручивать сигареты. Больше никто не проявил ни малейшего участия. По полу разливалась лужа. Элизабет, сама не своя, поспешно поставила чашку, пролив чай, и схватила Флори за руку.
– Этот ребенок! Посмотрите, что он делает! В самом деле, неужели никто… это просто кошмар!
Сперва все ошарашенно застыли, а затем догадались, в чем дело. Началась возня и выражение недовольства. Поведение ребенка, до тех пор нимало их не смущавшее – настолько это было в порядке вещей, – вдруг вызвало бурю негодования. Все принялись ругать его.
Последовали восклицания:
– Что за негодный ребенок! Что за гадкий ребенок!
Старая китаянка взяла ребенка, продолжавшего голосить, вынесла к двери и подняла над порогом, словно выжимая губку. В тот же миг Флори с Элизабет выскочили из лавки, и он последовал за ней к дороге, под смятенными взглядами Ли Йейка и остальных.
– Если
– Я сожалею, – сказал он робко. – Я совсем не ожидал…
– Это совершенно
Она ужасно рассердилась. По лицу у нее разлился легчайший оттенок алого, словно маковый бутон, раскрывшийся на день раньше срока. Это был предел яркости для ее кожи. Флори прошел за ней вдоль базара по главной дороге, и только через полсотни ярдов осмелился заговорить.
– Я так сожалею, что это случилось! Ли Йейк такой порядочный старикан. Ему будет ужасно неловко при мысли, что он вас обидел. В самом деле, лучше было бы задержаться на пару минут. Просто поблагодарить его за чай.
– Поблагодарить! После
– Но честно, на это не стоило обращать внимания. Не в этой стране. Все мировосприятие этих людей так отлично от нашего. К этому нужно привыкнуть. Представьте, к примеру, что вы вернулись в Средневековье…
– Думаю, я бы предпочла не обсуждать это больше.
Это был первый раз, когда они по-настоящему поссорились. Он был так подавлен, что даже не мог спросить себя, как так вышло, что он обидел ее. Он не сознавал, что это его постоянное стремление увлечь ее Востоком она воспринимала как нечто извращенное, недостойное джентльмена, как намеренное погружение во всякое убожество и «пакость». Ему и сейчас было невдомек, какими глазами она видела «туземцев». Он только знал, что при каждой попытке поделиться с ней своими чувствами и мыслями о чем-то прекрасном она шарахалась от него, точно испуганная лошадь.
Обратно они шли той же дорогой. Флори держался чуть позади и слева от Элизабет. Он смотрел на край ее щеки и золотистые волоски на шее, под фетровой шляпой. Как же он любил ее, как любил! Словно бы только сейчас, когда он плелся за ней с презренным видом, пряча свое безобразное лицо, ему впервые открылась глубина его чувства к ней. Несколько раз он порывался заговорить и обрывал себя. Голос подводил его, и он не знал, что сказать, чтобы как-то не обидеть ее. Наконец он промямлил, попытавшись сделать вид, что ничего такого не случилось:
– Правда, жара просто пакостная?