– Не говорите так! Не надо такой категоричности. Скажите нет сейчас, если хотите… Но через месяц, год, пять лет…
– Я разве не сказала нет? Зачем вы все настаиваете?
– Элизабет, послушайте. Я снова и снова пытался сказать вам, что вы значите для меня… О, это безнадежно! Но попытайтесь же понять меня. Разве я не говорил вам о той жизни, какой мы живем здесь? Об этой ужасной смертной тоске! О деградации, одиночестве, жалости к себе? Попытайтесь осознать, что это значит, и что вы единственный человек на земле, кто может спасти меня от этого.
– Вы меня пустите? Зачем вы устраиваете эту ужасную сцену?
– Для вас ничего не значит, когда я говорю, что люблю вас? Кажется, вы не сознаете, чего я хочу от вас. Если хотите, я женюсь на вас и дам слово никогда даже пальцем не трогать. Я согласен и на это, если только вы будете со мной. Но я не могу продолжать жить один, всегда один. Неужели вы никогда не сможете меня простить?
– Никогда, никогда! Я бы не вышла за вас, будь вы даже последним человеком на земле. Я бы скорее вышла за… метельщика!
Она стала плакать. Он понял, что она сказала ему правду. На глазах у него выступили слезы.
– Последний раз, – сказал он. – Учтите, это что-нибудь да значит, когда есть на свете человек, который любит вас. Учтите, что пусть вы найдете мужчин богаче, моложе и лучше меня во всех отношениях, вы никогда не найдете того, кому вы настолько важны. И пусть я не богат, я мог бы, по крайней мере, дать вам дом. Можно ведь жить… культурно, достойно…
– Может, уже достаточно слов? – сказала она более спокойно. – Вы позволите мне уйти, пока кто-нибудь не пришел?
Он ослабил хватку. Он потерял ее, в этом сомнений не было. И словно галлюцинация, до боли ясная, ему явился образ их общего дома; он увидел их сад, и как Элизабет кормит Нерона и голубей на дорожке, возле желто-зеленых флоксов, вытянувшихся ей по плечи; и гостиную, с акварелями на стенах, и бальзаминами в фарфоровой вазе, отражающейся в столе, и книжные полки, и черное пианино. Это невозможное, мифическое пианино – символ всего, что он потерял в этой бесплодной попытке!
– Вам бы купить пианино, – сказал он с горечью.
– Я не играю на пианино.
Он отпустил ее. Продолжать не имело смысла. Едва почувствовав свободу, она побежала к клубу, пылая ненавистью к своему мучителю. Она остановилась под деревьями, сняла очки и вытерла слезы. Ах, он гад, какой же гад! До чего же болели запястья. Ах, какой немыслимый гад! Ей вспомнилось его лицо в церкви, пожелтевшее, с чудовищной синей отметиной, и она пожелала ему смерти. Ее ужасало не то, что он сделал. Он мог бы сделать тысячу гадостей, и она могла бы простить его. Но она никогда не простит ему этой позорной, пакостной сцены, и богомерзкого уродства его лица в тот момент. В конечном счете именно родимое пятно погубило его в ее глазах.
Тетя будет в бешенстве, когда узнает, что она отказала Флори. И дядя будет опять домогаться ее – она больше не сможет жить в их доме. Возможно, ей придется вернуться в Англию незамужней. Черные тараканы! Ну и пусть. Что угодно – одинокая старость, непосильный труд, что угодно, – только не это. Никогда, никогда не отдастся она тому, кто так осрамился! Уж лучше смерть, куда как лучше. Если еще час назад у нее были корыстные мысли, она их забыла. Она даже не помнила, что Верралл посмеялся над ней, и она бы сохранила лицо, выйдя за Флори. Она знала только то, что он обесчещен, что он недочеловек и потому достоин отвращения, наравне с прокаженными и сумасшедшими. Этот инстинкт сидел в ней глубже здравого смысла и даже личной выгоды, и противостоять ему было все равно, что не дышать.
Флори развернулся и пошел на холм так быстро, как мог. Он решил действовать без промедлений. Уже совсем стемнело. Злосчастная Фло, даже сейчас не понимавшая, что случилось, семенила рядом и поскуливала, упрекая хозяина за пинок. На подходе к дому ветер зашелестел листвой бананового дерева и принес запах влаги. Скоро снова пойдет дождь. Ко Сла накрывал на стол и убирал летучих жуков, убившихся о керосинку. Он, очевидно, не слышал о том, что случилось в церкви.
– Ужин святейшего готов. Святейший будет ужинать?
– Нет, потом. Дай мне эту лампу.
Он взял лампу, зашел в спальню и закрыл дверь. Воздух в комнате был затхлым и прокуренным, и он увидел в резком, колыхавшемся свете лампы заплесневшие книги и ящериц на стенах. Значит, он снова вернулся к этому – к своей прежней, замкнутой жизни – туда же, где был.
Неужели он не мог смириться с этим?! Ведь мирился раньше. Есть же болеутоляющие: книги, сад, выпивка, работа, шлюхи, охота, беседы с доктором.
Нет, больше он так не мог. Когда Элизабет вошла в его жизнь, она воскресила в нем такую надежду и причинила такую боль, о каких он и думать забыл. Летаргическое существование, которое он вел до сих пор, было разрушено. И если он страдал сейчас, то дальше будет только хуже. Довольно скоро кто-нибудь женится на ней. Он невольно представил момент, когда услышит об этом! «Слышали, девочка Лэкерстинов нашла наконец себе мужа? Бедный такой-то, такой-то – записался уже на венчание; помилуй, господи». И т. д. и т. п. И стандартный вопрос: «О, правда? И когда же?» – с окаменевшим лицом, с деланым равнодушием. А потом день свадьбы, ее брачная ночь – о, только не это! Мерзость, мерзость. Вот о чем надо думать. Мерзость. Он вытащил из-под кровати армейский сундук, достал пистолет, вставил магазин и передернул затвор.