– Пришел, проклятый! – слабая, но не сломленная бабушка проворно загородила собой колыбель. Путник мягко отодвинул и старуху, склонился над плачущей девочкой, протянул руку к крошечной головке и… отдернул.
– Она такая светлая. Как…
Олеся сглотнула и твердо выдержала его взгляд, в котором нежность сменялась смертоносной сталью. Ее собственные косы тоже были светлыми, но не такими белыми, как волосы Бездушного.
– Он тебя… Он тебя тронул?
Олеся завела руки за спину и сжала пальцы в кулаки, а затем крепко зажмурилась, чтобы скрыть во взгляде боль.
– Он… Он тут все уничтожил. Ты опоздал, Путник.
Раскрыв глаза, она сквозь пелену слез увидела, как тот, по которому еще стонала душа, отшатнулся – от нее, от колыбели. В заледеневшем взгляде полыхнул гнев. Но что он, Путник, знает о пережитой ею боли, если вот она, «правда», как на ладони – сожженная земля, поруганное тело возлюбленной, колыбель с крошечной беловолосой девочкой.
– Иди! Иди, ты тут больше не нужен, – бабушка снова вступилась: заметила, как сжались в кулаки его пальцы, как Олеся инстинктивно заслонила собой дочь.
– Вижу, что ты не слепой, но глухой – не слышишь, что она тебе говорит. Иди, иди своим путем. Здесь тебе нечего делать, здесь все уже мертво.
– Я вернусь. Я найду его и…
– Грош цена твоим обещаниям! – разозлилась бабушка, сплюнула себе под ноги и с силой, на какую только была способна, ткнула острым кулачком Путника в грудь. – Иди! Иди с добром. Оставь нас.
Он резко развернулся, но на пороге оглянулся, скользнул взглядом по замершей возле колыбели Олесе, а затем распахнул дверь и вышел.
Олеся зажмурилась. Как бы не умереть от разрывавшего сердце горя! Или, наоборот, умереть – броситься в спасительные объятия смерти, как в материнские, и навечно избавиться от кошмара. Но плач малышки вернул ее к ополовиненной жизни.
– Ну-ну, милая… Не плачь, не плачь… – бабушка ласково погладила Олесю по руке. – Маленькая криком заходится, есть хочет. Не мучай ее больше. И себя не мучай. Ты все сделала правильно. Сил нет больше видеть, как ты страдаешь, напрасно его ожидая. Его жизнь – Путь, а не мы.
Бабушка сама вынула из колыбели девочку. Олеся освободила от одежды тяжелую, полную молока грудь, и малышка с жадностью вцепилась в сосок – больно, но одновременно привычно. Олеся присела, устроила дочь поудобнее на руках. Но покой так и не наступал.
Где сейчас Путник? Мчится, подгоняя коня, сквозь чащу в самую темноту? Может, ветви зло, вымещая обиду за Олесю, хлещут его по лицу, а сучья раздирают на нем одежду.
– Он так ничего и не понял… – прошептала Олеся не столько успокоившейся у ее груди малышке – их с Путником дочери, сколько своему плачущему сердцу. – Ничего…
Катя дернулась, как от хлестнувшей по лицу ветки, и проснулась. В первый момент она не поняла, где находится. Вокруг, окутанные туманной дымкой, серели стволы деревьев, а Катя, сидя на широком бревне, крепко прижималась щекой к чьему-то плечу. Она испуганно отпрянула, но кто-то по-свойски похлопал ее по колену.
– Тише, тише.
Ярослав. Катя выпрямилась и скосила глаза: хоть слюни ему во сне на куртку не пустила?