«Вы нам всегда говорили, что ваши Голоса обещали вам освободить вас из тюрьмы, – так признайтесь теперь, что они вас обманули», – это лживое убеждение судей, которое они старались Жанне внушить, решив сыграть на том, что своё дело она действительно не считала законченным и, может быть, ещё не вполне поняла, что будет его продолжать после смерти. Остаётся вопрос, внушили ли действительно, и если да, то насколько, воспользовавшись ужасом, который охватил девятнадцатилетнюю девочку, когда позорная и невообразимо мучительная смерть надвинулась вплотную.
Через 25 лет, на процессе Реабилитации, те же руанские асессоры расписывали на все лады, как она их «умиляла» и какое вызывала у них сочувствие. Но, конечно, эти люди так никогда и не поняли в ней ничего – или делали вид, что не поняли. Чтобы убедиться в этом, достаточно сличить их рассказы о событиях 28 мая с протоколом от 28 мая. Там все они говорят только о мужской одежде, о том, что она не могла в женском платье оставаться с английскими солдатами; и ни один из них ни одним словом не обмолвился о самом главном, что стоит в протоколе: о том, что она исповедала перед судьями свою веру в свои видения, каялась в сент-уанской «измене» и этим обрекла себя на сожжение. Те же люди, говоря о событиях 30 мая, разумеется, так же точно не способны или не хотят, трусят рассказать то, что имело отношение к её видениям. Чтобы Ладвеню, сопровождавший её всё время и стоявший у подножия костра, сказал самое главное, судьям Реабилитации пришлось спросить его в лоб: верила она ещё или не верила в свои откровения? Иначе он этого так бы и не сказал, как он этого так и не сказал, рассказывая о 28 мая; только там не было надобности тянуть его за язык, потому что судьи Реабилитации знали это без него из протокола. У других свидетелей самое главное прорывается как бы только ненароком, при какой-то полной их бессознательности. О том, что она перед казнью «прекрасными словами молилась Богу, Божией Матери и святым», «называя некоторых из них поимённо», говорит целый ряд свидетелей; и только трое из них (Массье, Бушье, Ла-Шамбр), по счастью, упомянули, что эти святые назывались архангелом Михаилом и святой Екатериной. Именно при этой бессознательности эти свидетельства тем более убедительны. Но факт тот, что мистерию её страстей приходится восстанавливать по рассказам людей, непригодных к тому, чтоб о ней говорить.
С этими оговорками думаю, что историю её последних часов в основных чертах восстановить всё-таки можно.
Рано утром 30 мая в её камеру вошёл Массье и официально передал ей вызов на Старый рынок города Руана для публичного оглашения приговора. Вслед за ним вошли Пьер Морис и Луазелер, которым было поручено «увещевать её для спасения её души».
Она, конечно, почувствовала, что это смерть.
Морис и Луазелер опять начали допрашивать её о шинонском знаке. Тайны короля она не открыла, но почти открыла свою тайну: «Она сама, Жанна, была ангелом… Она сама принесла обещание короны, о которой была речь на процессе».
В это время вошли два доминиканца, Ладвеню и Тумуйе. «Так мягко, как только могли» (это они сами говорят про себя через 25 лет), они объявили ей, что через несколько часов она будет сожжена на костре.
По словам Тумуйе, она разрыдалась, «всеми жестами проявляя сильнейшую скорбь», и говорила сквозь слёзы – причитала над плотью, которая (она это знала) также создана для преображения:
«Ой, как могут поступать со мной так жестоко, что моё тело, нетронутое, никогда не осквернённое, будет сожжено в огне!.. Если бы мне могли десять раз отрубить голову, мне это было бы лучше, чем гореть в огне…
И говорила:
Если бы я была в тюрьме Церкви, которой я подчиняюсь, если бы меня стерегли церковные люди, а не солдаты-враги, никогда бы этого не случилось со мной. К Богу, Всевышнему Судии, я взываю о таких мучениях.
И горько жаловалась, что в тюрьме, после её отречения, стражники и другие люди, приведённые к ней, мучили её и насиловали или пытались насиловать».
А тем временем, согласно «Посмертной информации», её продолжали допрашивать.
Едва она перестала биться головою об стенку, Морис спросил её, были ли действительно видения – которые, если они были, очевидно, происходили от «злых духов». «Она ответила, что да, действительно: будь то добрые духи или злые, они мне являлись. Что в особенности она слышала Голоса в час повечерия при колокольном звоне и ещё утром, когда звонили в колокола… Относительно короны и сопровождавшего её множества ангелов она ответила утвердительно и что они являлись ей в образе чего-то очень маленького» (так передаёт Пьер Морис, и мне кажется, что правильна именно его версия: речь идёт о легионах ангелов, которые, как она говорила уже раньше, сопровождали в её видениях архангела Михаила). «А иначе не определила, в каком именно виде и в какой форме они ей являлись» (всё та же невозможность выразить словами неизречённое).
Тогда, продолжает Мориса в показаниях для «Посмертной информации», он «стал говорить ей, что очень похоже на то, что это были злые духи, обещавшие ей освобождение, и что она была обманута; на это она ответила, что это правда, что она была обманута и предоставляет церковным людям судить, были ли духи добрыми или злыми». Но, по словам Тумуйе, она ответила только: «Я не знаю… Я полагаюсь на мою мать Церковь – или же: полагаюсь на вас, на церковных людей» (что опять совсем не одно и то же).
Как показал один из свидетелей Реабилитации (Жан Рикье), Пьер Морис рассказывал, что она сказала в эти минуты, обращаясь к нему:
– Мэтр Пьер, где буду я сегодня вечером?
– Разве вы больше не надеетесь на Господа? – возразил тот.
– О да! – воскликнула она. – С помощью Божией я буду в раю!
Тем временем вокруг неё начиналась сутолока. Люди приходили и уходили. Появился и сам Кошон. Как показал на процессе Реабилитации Тумуйе (в согласии с Ладвеню), она сказала, увидав его:
ebooksa