Контрудар

И достойный отпрыск достойного гуртоправа, на славу откормленный, в гольфах, прибыл с дальнего Запада. Рыжая челка, узкий лоб, голубые глазенки. Боб тонким голоском то и дело пищал: «Смерть красным!» Отец ликовал: дело завоевателей мира перейдет в надежные руки. Ведь Куба — это только начало… только первый удар.

Боб получил много подарков. Ручные часы. Ремень с медной пряжкой. Тесак. Будду ажурной резьбы — память о сеульской пагоде. Особенно Бобу понравился мельхиоровый свисток на тонкой серебряной цепочке.

В честь будущей победы устроили праздник. Вообще-то наемникам не давали скучать. Пентагонцы усиленно натаскивали бывших офицеров и чиновников Батисты, сынков плантаторов и банкиров, владельцев ресторанов и публичных домов, и просто авантюристов, мечтавших о богатой поживе на Кубе. Кубинские отбросы упражнялись в бандитских наскоках, в отражении танковых ударов, в погрузке на суда и выгрузке под огнем с берега.

На праздник из Майами явился сам «гроза черномазых» — полковник Стронг. Играл солдатский оркестр. Виски было вдоволь. Пригласили и дам. Их было меньше, чем когда-то в Германии. В Аахене на каждого солдата приходилось по несколько фрейлейн.

Из лагерного бюро вынесли столы. В первом ряду на стульях разместились полковник Стронг, пентагонцы, интенданты, сам комендант. Рядом с ним Боб. Позади столпились наемники. Аугустине по случаю приезда Боба велели держаться в тени.

Хелл ввел понурого зверя. Да и сам он был невесел. Он думал: после новой нашивки все его будут величать «мистер сержант», а пока иначе не зовут, как «мистер комедиант». Пирс шипит и шипит: «Балтиморская балда! Из-за тебя угробили бедных комедиантов!» Вот тебе и мордатый алабамец…

Анциано остро переживал разлуку со своими верными друзьями. Трое суток не притрагивался к пище. Он не терпел нового дрессировщика. То и дело приходил в ярость, грыз цепь, рычал. Нынче медведя побаловали кроликом.

Капрал ударил в бубен. Медведь пошел в пляс. Изобразил пьяницу. Солдатня затопала тяжелыми бутсами. Снисходительно улыбался мистер Стронг, пыжился Рамос, Боб, хлопая в ладоши, подскакивал на стуле. Его голубые глазенки сверкали. Услышав из задних рядов лихой свист, он решил показать и себя. Вытащил из кармана отцовский подарок, сунул его в рот, надул пухлые щеки, свистнул.

Медведь навострил уши, стремительно взметнулся на дыбы. Глаза, уловившие блеск знакомой цепочки, загорелись недобрым огнем. Анциано вырвался из рук Хелла. Гремя тяжелой цепью, мгновенно очутился у первых рядов и с диким ревом навалился на молодого Рамоса. Боб отчаянно взвизгнул, выронил свисток. Зверь схватил его на лету. Истерически завопили флоридские дамы.

Джон Рамос рванул из-под себя стул, бросился спасать сына. Разъяренное животное, оставив Боба, с широко раскинутыми лапами, двинулось навстречу. Миг — и капитан очутился в мертвых клещах.

«Пропало все, пропал отпуск!» — сокрушаясь, побелевшими губами прошептал Хелл.

Раздался выстрел. Анциано с захрипевшим в его крепких объятиях капитаном рухнул на истоптанный пол. Со спины «полуянки» соскользнула обмякшая лапа. В ее синевато-розовой, безволосой, почти человеческой ладони поблескивал мельхиоровый свисток. Полузакрытые, наливавшиеся туманом глаза зверя как бы говорили: «Нет, я не должник…»

Полковник Стронг взглянул на искаженное страхом мертвое лицо капитана. Убрал в кобуру пистолет. Распорядился унести лежавшего без чувств, в разодранных гольфах воинственного подростка.

Вспомнив о предстоящей встрече с кузиной Мерседес, процедил сквозь зубы:

— Ол райт!

…Об этом ЧП целую неделю гудело Майами. Все сошлись на одном — рука Фиделя Кастро! Но ничего — близок час, когда он за свою каверзу дорого заплатит. И не только за эту…

А вечно пьяный живодер, похабник Педро Чугунный Лоб, то и дело хвалившийся, что он не пропустит в стан конкистадоров не то что красного лазутчика, но и красного комара, все разглагольствовал:

— Лопни глаз, слишком долго капитан Рамос оставался в объятиях Аугустины, чтобы выдержать объятия Анциано…

— Молодец! — воскликнул «эквадорский волунторио». Поглаживая изогнутым мундштуком трубки тонкие усики, он мучительно думал: «Вот беда — хотелось выручить комедиантов, пришлось уйти в тень. Хочешь внять голосу сердца — внимаешь голосу разума. Хочешь сказать — сволочь, говоришь — молодец…»

Вскоре в Майами никто уже не вспоминал ни дряхлого Анциано, ни его объятий, стоивших жизни Джону (Хуану) Рамосу.