Товарищ Михаил обвел задумчивым взглядом высокие окна, лепной потолок вместительного помещения, в котором еще не так давно звучали голоса девиц-дворянок.
— Кто его знает… — рассеянно ответил Алексей, украдкой посматривая в ту сторону, где стояла Мария Коваль.
— Уповай, Леша, и вернешься, — твердо сказал Боровой. — А теперь потороплюсь. Мне ведь тоже надо попрощаться с товарищами.
Улыбнувшись Булату, он пошел к выходу.
Слушатели, в подавляющей массе молодежь, щеголяя немецкими ранцами за спиной и поскрипывая новыми сапогами, оставляли актовый зал. Киевляне торопились домой, чтоб попрощаться с близкими, а приезжие — в общежитие, находившееся в этом же здании.
Прислонившись к одному из подоконников, Коваль, обмотав ногу портянкой, натягивала новый сапог.
— Эх ты, барышня, какой из тебя солдат? — заметив неловкие движения Марии, с издевкой сказал Леонид Медун — слушатель с маленькими, близко сдвинутыми глазами на узком бледном лице.
— Во всяком случае, не такой, как из тебя генерал Брусилов, — ответила спокойно девушка, бросив пренебрежительный взгляд на неказистую фигуру Медуна.
Во всей своей богатой амуниции, с огромным цейсовским биноклем, Леонид Медун напоминал свежеиспеченного прапорщика. Во время керенщины прапорщиков — этих полусолдат-полуофицеров — пекли, как блины, из воинственно настроенных учеников гимназий и реальных училищ.
Если тяжелый кольт на боку придавал Дындику грозный вид, то офицерское снаряжение на Медуне вызывало лишь снисходительные улыбки.
Задетый насмешкой девушки, Медун напыжился. Поправив бинокль, свисавший ниже пояса, он высокомерно, стараясь для солидности говорить басом, сказал, не глядя на Марию:
— Дают хромсапы — хромовые сапоги значит — тем, кто не знает, с чем их едят… Учить таких надо и учить.
— Шо? Как раз тебе, Медун, и подходит быть прохвессором, — зло усмехнулся Гаврила Твердохлеб, коммунист-доброволец. — Я и кажу: не тебе ее учить, не ей у тебя учиться. То, шо вынесла наша Мария, тебе, мыльный порошок, и во сне не снилось!
— Что ж ты, товарищ Твердохлеб, смеешься с меня? — обиделся Медун. — Я не буржуй, и все знают — кое-что сделал для партии. А то, что я не слесарь и не работал, как ты, в «Арсенале», так наш брат парикмахер тоже числится за пролетариатом…
— Медун! — оборвал многоречивого товарища арсеналец. — Не в том беда, шо ты с бритвой в руках добывал себе кусок хлеба, а в том, шо в тебе еще глубоко сидит дух Жоржа Комарелли. — Отмахнувшись от болтливого Медуна, Твердохлеб заботливо, по-отечески начал подбирать сапоги своему другу — бледнолицему, щупленькому курсанту Иткинсу.
В тяжелые январские дни 1918 года красногвардейские отряды, разбитые «сечевыми стрельцами» Петлюры и юнкерами полковника Оберучева, рассыпались по Печерску. Твердохлеб с его приметной внешностью не мог оставаться в своем районе. Он ушел на Глубочицу.
Там, у крыльца покосившегося домика, какая-то девушка, поняв, что человек ищет укрытия, выручила его. Ева Иткинс, так звали спасительницу, оказалась белошвейкой, работавшей на модный магазин Альшванга.
Скрываясь от преследований, арсеналец два дня прятался в гостеприимном домике. На третий день под окнами замаячили всадники в красноверхих смушковых шапках. Это были червонные казаки, прорвавшиеся с Левобережья в Киев через Дарницу и Куреневку.
После разгрома войск Центральной рады арсеналец стал частым гостем в домике на Глубочице, где в тяжелые дни он нашел надежный приют.
Твердохлеб же давал поручительство при поступлении в партию белошвейке Еве и ее брату — позументщику Льву Иткинсу.
ebooksa