Контрудар

Мария шумно вздохнула. При мысли об Алексее у нее становилось теплее на сердце… Как бы ей хотелось окружить молодого коммунара материнской нежностью, заботой…

Сегодня, прощаясь с ним, она дольше обычного задержала его руку, но он этого не понял или не хотел понять. Спокойно сказал ей: «Спи, Мария, ты устала, тебе надо отдохнуть». Да ведь она, Мария Коваль, «меченая». Чмель и тот сразу обратил внимание на ее обезображенное лицо.

Луна то скрывалась среди легких туч, то вновь появлялась и еще больше навевала грусть своим бледным мерцанием.

Мария почувствовала себя одинокой, никому не нужной. А так хотелось душевного тепла…

8

До начала занятий на дивизионных курсах оставалось полчаса. Алексей, повторяя в уме план очередной лекции, медленно шел по людной, как обычно в эти дни оживленной, широкой улице Казачка.

Во дворе школы, в одном из классов которой проводились занятия с курсантами, комендант штаба дивизии принимал обожженных солнцем и степными ветрами, запыленных ординарцев, привозивших донесения и сводки с передовой.

Крикливый Бадридзе, бессменный начальник снабжения дивизии, не знал, как выпроводить со штабного двора любопытных красноармейцев, которые льнули к повозкам, груженным новеньким обмундированием, не утратившим еще острых запахов интендантских хранилищ.

Внимание Алексея привлекли гомон и шум, доносившиеся со стороны паровой мельницы. День и ночь, давая о себе знать своим шумным дыханием, выбрасывая через высокую поржавевшую трубу голубые дымки, пыхтел паровик. Телеги беспорядочным скопищем заполняли всю боковую улицу рядом со школой. Помольщики, согнувшись под тяжестью чувалов, по шатким ступенькам скрипучей лестницы таскали зерно к мельничным поставам. Те, что ожидали очереди, слушали грамотея, читавшего им стихотворение из крохотной, но самой популярной газетенки — «Беднота».

Отцу крестному Ермиле Федосеичу, Да соседу Финогену Алексеичу, Дяде Климу, да Вавиле Кривобокому По поклону посылаю по глубокому. А давно уж мне пора бы к вам наведаться, А пора промеж собой нам исповедаться: Чем кто дышит и нутром куда кто тянется, На минувшие дела пусть всяк оглянется.

— Не лезь, Епифашка! — стараясь перекричать чтеца, орал старик мельник. Он широко раскинул руки перед худо одетым помольщиком, подымавшимся по лестнице.

Епифан, босой, в коротких штанах, в пестрой ситцевой рубахе, средних лет крестьянин, круто повернулся. Мешок, описав дугу, сбил с головы мельника белую шляпу.

— Чего лезешь? — не пускал Епифана старик. — Говорю, засоришь ты мне насечку своим овсюгом. Иван Митрич, давайте вашу пшеницу, — обратился к крестьянину в длинной полусуконной поддевке мукомол. Подняв шляпу, вытер ее обшлагом рукава.

— Пошто Иван Митрич? Мой черед, — настаивал Епифан.

— После всех смелешь. Небось лучшую землю получил, а везешь молоть мусор.

Епифан с бессильной злобой глядел на мельника. Дрожащим голосом заговорил Иван Митрич:

— Епифан Кузьмич, а всамделе — землицу тебе дали ядреную, к власти торкнение имеешь, кому-кому, а тебе она пособляет шибко. Пора и под людей подравняться.

— Иван Митрич, хоть бы вы промолчали. «Земля, земля»! А чем ковырять ее будешь — зубами? Небось когда расформацию генеральской экономии делали, я на своем горбу одну борону унес, а вы на своих сивках-бурках и севалку и пол-анбара уволокли.

К подводам, посвистывая, со стеком в руке, подошел адъютант Парусова. Небрежно процедил сквозь зубы:

— Ну, кто из вас смелый? Поедем со мной в Теплый Колодезь!

Мельник учтиво приподнял шляпу: