— Хуже, — арсеналец печально опустил голову.
— Разбили наших?
— И не то, товарищи.
— Восстания какая-нибудь?
— Да ну вас с восстанием!
— Отрезали?
— Еще хуже!
— Так говори же! Зачем народ мучаешь?
— Шо скажете — венгерскую революцию задушили… — вяло, как обломанная ветвь, упала рука Твердо-хлеба.
— Откудова такая весть?
— Может, это провокация буржуазии? — спросил Слива.
— Нет, — Твердохлеб показал листовку подива. — Достал у пехоты.
— Тут гонют, там бьют, туго нашему брату! — заныл Чмель.
— И што за положение судьбы нашей есть и каков же в дальнейшем путь этой жизни?! — загоревал Фрол Кашкин.
За селом, на заставах сердито хлопали выстрелы. Наползал сырой, мутный рассвет.
Алексей не находил достаточно сильных слов, которые могли бы унять боль, вызванную известиями о падении братской республики. А что-то нужно было сказать, нужно было найти то слово, которое подняло бы упавший дух красноармейцев.
— Товарищ Булат!
Алексей обернулся. Рядом с ним стоял крестьянин лет тридцати, в коротких штанах, в ситцевой рубахе. На спине, словно плащ, висело дырявое полосатое рядно.
— Я Епифан, если упомните, товарищ Булат. Нонешним летом был такой случай: от паука-мельника вы меня выгораживали. Да вон ваши товарищи Чмель с Кашкиным, мои знакомцы, фатеровали у меня.
— Здоров, товарищ Епифан, здоров, как живешь? — Алексей с силой потряс руку крестьянина.