А что мне говорила Юлка? Какую она брала с себя присягу, когда говорила? И брала ли вообще. Поздно я об этом задумался. Да нет, у меня тогда что-то мелькнуло в голове, что-то похожее на сомнение, какая-то тревога и беспокойство. Я опять уткнулся в книгу, но в это время на веранде раздались громкие голоса, дверь распахнулась, и на пороге дачи появился отец, за ним вышла мама. О чем-то споря между собой, они стали приближаться к нам.
— Но опера в кино — это же ужасно, — говорил громко отец. — Нельзя ни смотреть, ни слушать.
— Почему же это ужасно? — спросила мама, усаживаясь за стол.
— Ужасно! — подтвердил папа. — Так же ужасно, когда ставят по заказу Минздрава фильм про эпидемию гриппа по системе Станиславского. Он нацедил из самовара стакан чаю и подал его маме.
— Но почему же это ужасно? — переспросила мама. — Наш «Пир во время чумы», например, хвалили.
— Кинопир во время киночумы, — сострил папа, наливая себе чай.
— Между прочим, — сказала мама, — нас хвалили остроумней, чем ты ругаешь.
— Кто хвалил? — переспросил громко папа.
— Обязательно тебе знать кто? — ответила мама. — Люди хвалили! Люди! Иванов! Петров! Сидоров! На худсовете хвалили!
— Атмосфера за столом была накалена, сказал Бон-Иван, — атмосферой можно было гладить брюки…
— Люди! — сказал отец своим красивым тенором. — Люди откровенны друг с другом только в поездах, а не на худсоветах.
Я посмотрел на отца. Он сидел за столом, вынесенным с веранды нашей дачи на поляну, как всегда в дурацком женском фартуке, и кутался в теплый шарф, бережно придерживая его руками на шее так, как это он привык делать, когда еще пел в Большом театре, а не играл, как сейчас, на балалайке в оркестре народных инструментов.
— Они искренни только с незнакомыми. Едут случайно вместе в купе, вот и не боятся откровенничать! — продолжал отец.
— Ты злой, — оборвала его мать, — злой, потому что ты не удался. И рассуждаешь так, тоже потому что не удался.
— Друзья мои, друзья мои, — вмешался в разговор Бон-Иван, поднимая вверх руки, — а вы знаете, что такое стоматологический пунктир? — Отец с матерью замолчали и продолжали молчать, пока Бон-Иван не сказал: — Не знаете? И я не знал, а вот встретил замечательного зубного врача — и узнал. Бывало, дантист как наляжет всем телом на бор, сверло такое есть у бормашины, так, кажется, насквозь тебя просверлит, а этот пунктиром, пунктиром, с передышкой… Так что, — обратился он к моей маме, — пунктир, Машенька, пунктир, пунктир…
— Но он же как мизантроп рассуждает! — продолжала мать без всякого пунктира. — Да, да, как мизантроп! Как человеконенавистник.
— Мизантроп, — сказал папа, — не любит всех людей, а я не люблю только тех, кто этого заслуживает!
— Перестань при детях! — сказала мама.
Раньше отец с мамой никогда при мне и Наташке действительно так не разговаривали. Ну что же, подумал я, в конце концов взрослеем не только мы, но и родители.
— Дети должны иметь философию. Они должны знать, что люди бывают разные, — сказал папа. — А то в консерватории нам долбили, что все люди вокруг — это не люди, а ангелы. Но боже мой, как все эти «ангелы» плевали на мое несчастье! Боже мой!